Вальдшнепы над тюрьмой (Повесть о Николае Федосееве) - Алексей Шеметов

Ну, что же делать? Если сможешь хоть немного ещё поработать, вернись… Нет, сил не хватит даже на одну страницу. С работой покончено. Останется только чахнуть и постепенно умирать, обременяя друзей. Вот приедет Маша — чем её порадуешь? Ты сляжешь к тому времени в постель, и ей придётся сидеть около тебя денно и нощно, может быть, два-три года, пока не снесут тебя на гору. Нет, жизнь завершена. Работа остаётся незаконченной, и едва ли она попадёт когда-нибудь в печать. Из Минусинска пишут, что там, в южных сибирских степях, готовится к смерти мужицкий писатель Бондарев. Его философская книга так и не вышла в свет в бессвободной России, и он сейчас возит на место своей могилы огромные плиты и высекает на них целые главы из рукописи. У тебя, Николай Федосеев, нет ни лошади, чтобы навозить плит, ни сил, чтобы врубить в камень хоть одну из твоих мыслей. Да, ты уже бессилен. И окончательно отрезан от жизни, от революционных дел. Никогда так не бывало. Даже в «Крестах» тебя не могли изолировать. Ни в казанской и владимирской тюрьмах, ни в глухом Сольвычегодске не прерывалась связь марксистскими кружками, а теперь вот… В последнее время переписываешься только с Машей. Владимир Ильич обижается, что не отвечаешь, но что ему напишешь? Жалобу? Он захвачен работой — не стоит его отвлекать и огорчать.

Лязгнула щеколда калитки, Николай Евграфович глянул в открытую дверь и увидел Ляховского, Наверно, Лежава уже побывал у доктора и попросил навестить. Следят. Вчера пришли в бор разыскивать, поймали, привели в эту хижину. «Вам лежать надо, лежать!» Людмила Степановна, когда перетряхивала постель, кажется, заметила под тюфяком револьвер. Надо положить его в корзину. Под рукопись.

Ляховский, чистенький, в белой парусиновой куртке, поднялся на крылечко, вошёл в избушку и поставил на стол маленький туесок, закупоренный сосновой крышкой.

— Что это? — спросил Николай Евграфович.

— Лекарство. Вчера ходил за реку, в деревню Челпаново, вскрыл мужичку нарыв на шее — навязали вот топлёного масла. Ну-ка, позвольте. — Доктор подошёл к Федосееву, пощупал пульс, потом приложил руку ко лбу. — Дружище, у вас жар. Ложитесь в постель.

— Ладно, лягу, только заберите этот туесок.

— Не дурите. Вам нужно усиленное питание, Жиры, жиры необходимы. Посмотритесь в зеркало — лица нет, одна бородка осталась. — Ляховский сел на лавку, закинув ногу на ногу. — Это вас Юхоцкий довёл. Нервничали, плохо спали, не соблюдали никакого режима, а болезнь только этого и ждала. Ничего, поправимся. Покой и питание. Послушайте, тут недалеко живут буряты. На речке Тальма. Нет ли у них кумыса?

— Нет, кумыса они не делают, гонят тарасун. На кумыс поехать мне советовали ещё во Владимире, но мои политические доктора послали на курорт в Сольвычегодск.

— Всё тюрьмы да ссылки. Сколько вы уже трубите?

— Одиннадцатый год. С семнадцати лет.

— Бежать ни разу не пытались?

— Нет, это не в моей натуре. И я не сторонник эмиграции. Здесь нужны люди, в России… Во владимирской тюрьме надзиратели хотели однажды выпустить. Можно было рискнуть, да жалко стало мужичков. Всех посадили бы, а у них в деревнях семьи, малые дети. Славные были надзиратели. Привыкли ко мне, просто сдружились. Передавали товарищам мои письма и от них приносили. Особенно активной была переписка с Самарой. С Ульяновым. Да, было время. Теперь вот хожу оклеветанным.

— Николай Евграфович, что вы казнитесь? Вас знают все марксисты России. Никто из них не верит Юхоцкому.

— Ладно, не утешайте. Оставьте меня. Я полежу.

— Хорошо, ложитесь. — Ляховский поднялся, вышел на крылечко.

Николай Евграфович вскочил с табуретки, догнал его, придержал за руку.

— Яша, дорогой, не обижайтесь. Это я сгоряча. Мы друзья. У нас общее дело. Оно дороже всего. Оно бессмертно. Понимаете, бессмертно!

10

Был праздник. По Большой улице ходили кучками принаряженные девушки и парни. Старики сидели у калиток на лавочках и пристально рассматривали прогуливающихся. Николай Евграфович дошёл до нижнего конца улицы и оказался на берегу, у переправы. Он сел на перила причального паромного настила и стал смотреть за реку, туда, где в Лену впадала Куленга. Там где-то, на этой мало кому знакомой речке, в десяти верстах отсюда, в деревне Шеметово, живут и работают, грустят и веселятся, плачут и поют его добрые знакомые. Матрёна Ивановна, может быть, полет сейчас пшеницу и поёт какую-нибудь протяжную, тоскливую песню. Господи! Как она тогда пела!

Сидя на шатких перилах, он пытался вспомнить мотив той грустной песни. «Закатилось красное солнышко за тёмные, ой, за тёмные за леса…» Он пробовал тихонько петь, но так и не смог восстановить мелодию. Спрыгнул с перил, пошёл по берегу домой.

Во дворе, у крыльца хозяйской избы, играла камешками худенькая болезненная девочка, которую Николай Евграфович учил зимой грамоте.

— А к вам дядя Андрей приходил, — сказала она.

— Андрей Матвеевич?

— Ага.

— Доченька, ты отнесёшь ему вечером записку? Хорошо?

— Давайте.

— Записка будет у меня на столе. Возьмёшь и отнесёшь. Только вечером. Поняла? — Николай Евграфович погладил её по голове. Потом вошёл в свою пустую избушку, выдвинул из-под стола корзину с рукописью, достал револьвер и сунул его в карман брюк. Взял чистый лист бумаги, сел на табуретку, набросал прощальную записку Андрею Матвеевичу и Людмиле Степановне. Подписал: «Ваш И. Федосеев».

И ниже добавил ещё одну строку: «Рукопись прошу передать Ляховскому для Кржижановского». Выдвинув ящик стола, он увидел подаренное Машей овальное зеркальце и поднёс его к лицу. Да, Яков прав. Лица нет, одна бородка. И большие глаза под очками, удивительно спокойные. Ну что ж, дружище, прощай. Жил ты, надо сказать, неплохо, сумей неплохо умереть. Спокойно, мужественно. Ты уходишь, но дело, которому отдал все силы, продолжат другие, здоровые, сильные. Жизнь вечна.

Он положил зеркальце в стол, взял гребешок, причесал волосы, поднялся, окинул взглядом своё жилище, вышел, сбежал с крылечка и быстро прошёл по двору. Девочка играла уже за калиткой. Он ещё раз погладил её по голове и торопливо зашагал по набережной. Дойдя до проулка, оглянулся, девочка смотрела ему вслед. Он помахал ей рукой.

На Большой улице было людно. Николай Евграфович, пересекая её, одёрнул полотняную белую косоворотку, чтоб никто не заметил выпуклого и оттянутого брючного кармана.

Городок остался позади. Николай Евграфович шёл по распадку, по мягкой пыльной дороге, рассекавшей прямой линией овсяное поле купца Купцова. Веял ветерок, и по обеим сторонам дороги бежали, тихо шелестя, серебристо-зелёные волны. На горе, в сосновом бору, куковала запоздалая кукушка, и под печальные звуки вспомнился наконец мотив шеметовской песни. «Закатилось красное солнышко за тёмные, ой, за тёмные за леса…»

Сзади послышался крик. Николай Евграфович обернулся и увидел бегущих за ним Лежаву, его жену и Гольдберга. Девочка поспешила с передачей записки. Неужели всё лопнуло? Нет, решение должно быть выполнено. Николай Евграфович свернул с дороги и побежал наискосок по овсяному полю в лес, на горку. Врезавшись в сосновый бор, он остановился, выхватил из кармана револьвер, повернул его дулом к сердцу, поднял курок и нажал на спуск.

Эпилог

Доктор Ляховский сразу же послал письмо Владимиру Ильичу. Оно пришло в Шушенское через три недели. Владимир Ильич сидел в это время над своей книгой о рынках. Прочитав верхоленское письмо, он рванулся из-за стола и закружил по комнате. Дом был пуст. Надежда Константиновна ушла с матерью за грибами, и поговорить было не с кем. Владимир Ильич выбежал во двор и нервно зашагал по дорожке между рядами кольев, увитых зелёным хмелем. Не успокаивал и этот импровизированный садик. Ах, Николай Евграфович! Стойко переносил все невзгоды, а тут не выдержал. Болезнь подкосила. Болезнь и наглая клевета. Нет человека. Большого, необыкновенно талантливого. Ушёл. И в такое время ушёл! Очень будет не хватать его в битвах. Корзину с рукописью просил отправить Кржижановскому. Дойдёт ли она? Необходимо съездить в Минусинск и поговорить с Глебом. Вот закончить книгу и поехать. Надо спешить.

Владимир Ильич вернулся к столу. В этот день писать ему было трудно, но назавтра и все последующие дни он работал ещё более упорно, чем раньше. В начале августа он закончил вчерне книгу и принялся отделывать первую главу. Надежда Константиповна переписывала готовые страницы в тетрадь, чтобы послать её потом в Подольск Анне Ильиничне, которая с нетерпением ждала рукопись и уже договаривалась с петербургскими издателями.

Когда Надежда Константиновна предложила мужу поехать в Минусинск подлечить зубы, он с радостью согласился. Да, да, надо воспользоваться случаем и вырваться дня на два. Не так уж сильна эта зубная боль, но в Минусинске Кржижановский и Старков, а встреча с ними необходима. Может быть, в окружной столице не окажется дантиста, и тогда будет основание вытребовать у енисейского губернатора поездку и в Красноярск. Туда недавно прибыла Аполлинария Якубова, член «Союза борьбы». Там сейчас и петербургские студенты, молодые марксисты. Они поступили на службу в железнодорожное депо, и неплохо было бы помочь им организовать рабочий кружок. В дорогу.