Воспоминания петербургского старожила. Том 2 - Владимир Петрович Бурнашев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Введи этого малоархангельского помещика во фризовом сюртучонке сюда, – молвил Шереметев камердинеру, – да дальше притолоки не вели ему подвигаться ко мне.
Все было в точности исполнено: у притолоки за порогом стоял мявший какую-то мерлушечью[683] шапку в руках точно крайне невзрачный старикашка с лицом какого-то кирпичного колера, лысый, с пучками волос на затылке и на висках, сильно поседевших, но, по-видимому, бывших рыжими. Брившемуся он был виден в зеркало и потешал Шереметева своими нижайшими поклонами, обращаемыми к его спине.
– Вы орловский помещик? – спросил, глядя в зеркало, Шереметев и продолжал бриться.
– Так точно-с, ваше превосходительство[684], – подобострастно отвечал фризовый сюртук, отвешивая поклон.
– Фамилия?
– Маврин-с Семен Филиппов[685] сын-с. – И отвесил поклон.
– Имени и отчества мелкопоместных помещиков я не имею надобности знать. Какая у вас, помещик Маврин, до меня просьба?
– Никакой, ваше превосходительство, кроме разве той, чтобы в свободные мои часы от службы изволили дозволить мне являться к вашему превосходительству для исполнения каких-либо от вашего превосходительства порученностей.
– Где же вы служите здесь?
– В Правительствующем сенате, ваше превосходительство.
– Вы там повытчиком, что ли?
– Немножко повыше-с, ваше превосходительство.
– Столоначальник?
– Немного-с повыше, ваше превосходительство.
– Секретарь?
– Немножко повыше-с, ваше превосходительство.
– Неужели обер-секретарь?
– Немножко повыше-с, ваше превосходительство.
Шереметев уже на кресле с колесцами повернулся с полувыбритым лицом к Маврину и воскликнул:
– Состоите за обер-прокурорским столом?
– Немного повыше-с, ваше превосходительство.
– Обер-прокурор? – крикнул Шереметев и встал во весь рост.
– Немного повыше-с, ваше превосходительство.
– Боже мой, ваше превосходительство, член Правительствующего сената, сенатор?
– Немного повыше, ваше превосходительство, первоприсутствующий в Общем собрании Правительствующего сената.
Переполох вышел невообразимый по страсти старика Маврина одеваться нищим и давать уроки горделивцам[686]. Этот урок Шереметеву принес огромную пользу, отрезвив его до того, что когда в 50-х годах он был министром государственных имуществ, то все в восхищении были от его любезности[687].
Нарышкин (Лев Кириллович), дядюшка нынешнего министра двора[688], и служивший под его (Нарышкина) началом чиновник особых поручений коллежский советник Бильбасов, родитель всех нынешних[689]
Первого июня 1849 года, когда я оставил службу коронную в звании делопроизводителя Комитета разбора и призрения нищих, я тотчас получил частное место делопроизводителя управления Бальтпортской железной дороги, проектированной тогда действительным статским советником Львом Кирилловичем Нарышкиным, назначившим мне хорошее содержание в 417 рублей в месяц, или 5000 рублей серебром в год. За такое вознаграждение можно было отдавать Нарышкину все свое время и уже ничем не заниматься другим, кроме дела проектируемой Бальтпортской железной дороги. Нарышкин, хотя и истый аристократ во всей силе слова по происхождению Петра Великого из нарышкинской крови и человек весьма богатый, был редкий работник, неутомимый трудолюбец, мастер и знаток всякого канцелярского производства. Работать с ним было легко, как с человеком, легко обнимавшим предмет, вовсе не мелочным, почти всегда снисходительным, но требующим от того, кому хорошо платит, труда неутомимого, почему я у него проводил дни с 10–11 часов утра до 3–4 часов после полуночи, большею частью обедая у него, правду сказать, весьма гастрономично и комфортабельно. Занятия мои у Нарышкина продлились всего шесть месяцев, потому что дело его с Бальтпортскою дорогою, начавшееся самым блестящим образом, не выгорело, потому что Нарышкин, человек страшно строптивый, не умел поладить с Клейнмихелем, поставившим ему ужасные подножки.
В течение этих шести месяцев я не слышал ни одного неприятного слова от Льва Кирилловича, не видел ни одной кислой мины, что было предметом удивления всех его подчиненных как по домовой его конторе, так [и] по управляемому им Департаменту гражданских отчетов контрольного ведомства[690], которых он нередко трактовал как собак в кегельной игре[691].
Я был свидетелем одного из такого рода случаев, когда он в бешенстве пустил огромный мокротный плевок в грудь служившего под его начальством коллежского советника Бильбасова, запрещая ему платком стереть этот гнусный плевок, и, обратившись ко мне с каким-то истерическим смехом, сказал по-французски:
– Cet animal s’avise de me parler de son rang et de ses décorations, en voilà une nouvelle, que je viens de leur flanquer, un crachat dans toute l’acception du terme, n’est-ce pas![692]
Дело было так: из числа мелких молоденьких чиновников департамента Льва Кирилловича был один 22-летний юноша Андреевич из спавших с голоса придворных певчих, затеявший жениться на дочери одного из пребогатеньких кладбищенских священников, кажется Смоленского кладбища, знаю только, что красивенький и развязный чиновничек получил 50 тысяч рублей приданого за 17–18-летнею женкою, свежести обворожительной и красоты редко встречаемой, получившей воспитание довольно порядочное и нравственное у родной тетки, женщины, по-видимому, весьма порядочной, бывшей камер-фрау императрицы Елизаветы Алексеевны.
Андреевич, имея возможность сделать свадьбу довольно пышную и парадную, упросил Льва Кирилловича быть его посаженым отцом. Нарышкин было не соглашался, но когда Бильбасов, заведовавший министерством удовольствий его превосходительства (le ministre de ses plaisirs), рассказал целую поэму в прозе о прелестях невесты, то Лев Кириллович согласился и, увидев молодую госпожу Андреевич, вскипел к ней страстью неимоверно сильною и тотчас проявил страсть эту, дав мужу ее прекрасное штатное место секретаря своей канцелярии с такою казенною квартирою, какую перед тем занимал вице-директор.
Бильбасов имел дерзость и глупость уверить Нарышкина, что молодая Андреевич им, Бильбасовым, вполне намуштрована и надрессирована на то, чтоб посвятить в своей спальне его превосходительству 2–3 часа времени, проводимого мужем ее на службе. Ввиду этого уверения своего министра удовольствий Нарышкин явился к прелестной молоденькой женщине во всеоружии своего торжества с букетом цветов и с роскошной бонбоньеркой[693]. Юная хозяйка приняла его превосходно, с величайшим тактом и с милою благодарностью. Но Нарышкин, увлекаясь страстью и уверениями Бильбасова, хотел довести свою предприимчивость до конца, и тут он встретил сильный отпор до того, что блестящая бонбоньерка разбита была об голову его превосходительства, который обратился в бегство и на другое утро сделал Бильбасову сцену, которой я был невольным свидетелем[694], причем Бильбасов под громом града самой гнусной извозчичьей матерщины пробормотал что-то о своих чинах и орденах, следствием чего был плевок в грудь коллежскому советнику, который впоследствии у того же начальства дослужился до превосходительства[695].
Анекдоты для сборника, который В. П. Бурнашев подготовил для издателя М. О. Вольфа
Целомудренный дежурный генерал
В 1831 году два стихотворения барона Егора
