Однажды ты пожалеешь - Елена Алексеевна Шолохова

– Она меня ненавидит с самого детства. И не скрывает этого, – как-то поделился он.

– Да ну! – не поверил я. – Так не бывает. Мать у тебя жестит, конечно, но ведь не прям ненавидит… ну, мать же…

Яр тогда лишь невесело хмыкнул.

– А ты читал «Мартышку» Франсуа Мориака?

Я скосил на него глаза. Нашёл что спросить.

– Даже не слышал о таком.

– Ну да. Но если в двух словах, то там мать ненавидит своего сына.

– Просто так? Или малый заслужил?

Тягостно вздохнув, Ярик ответил:

– В общем, тетка одна, изначально обычная сиделка, но такая, амбициозная очень, в погоне за титулом баронессы вышла замуж за мужика, которого не любила и презирала. Он болен был слабоумием и чем-то ещё. Тем не менее она родила от него сына, который внешне – копия отца. Ну и вот за это она сына и возненавидела. Называла его мартышкой. Бесконечно унижала, измывалась, ну вот как ты говоришь, жестила.

– И чем всё закончилось?

– Отец устал от этого беспросветного ада, взял сына за руку и спрыгнул в пропасть.

– Капец. А к чему вообще всё это?

Ярик посмотрел на меня и, усмехнувшись, сказал:

– Я, когда читал, все время думал, что почти как про мою мать написано. Но та, из книги, хотя бы своего сына презирала за то, что он слабоумный и никчемный. А моя… она просто ненавидит меня и всё. За то, что я есть. Я и шахматами заниматься начал, и по учебе старался, чтобы она… ну хотя бы уважала как-то.

Я от таких откровений тогда не нашелся даже, что сказать.

– Помнишь, нас на сборы в воинскую часть отправляли? – продолжал Ярик. – И мать Чепы еще примчалась к школе, сумку ему притащила с вещами и едой… Все над Чепой ржали тогда, он сам ее стыдился, а я завидовал. Этого дегенерата Чепу и то любят…

– Блин, Яр, ну может, мать у тебя просто такая, неэмоциональная. Но она же тебя кормит, одевает…

– Потому что должна. Потому что иначе пойдут разговоры, а она над своей репутацией трясется. Но если я у нее что-то попрошу, даже мелочь, она черта с два даст. Даже если ей это ничего не стоит. Просто назло. Говорю же, она меня ненавидит.

– А ты ее?

– Ну теперь тоже. Наверное.

«Мартышку» я всё-таки потом прочитал, чисто из интереса. Жесть, конечно. Но не мог поверить, чтобы у Яра в семье творилось подобное. Наверняка он сгустил краски. Но в любом случае если, по его словам, безобразная Эльза ему и в мелких просьбах отказывала, то как уступила здесь? Впрочем, какая уже разница...

Забив на ее запреты и обещание следить за мной в оба, я подкатил к завхозу, и за пятихатку он дал мне ключ от нового замка к тепличке. Надо же мне где-то скрываться от вездесущего Ярика. И потом, я все же рассчитывал, что Эльза рано или поздно нагрянет туда с проверкой и теперь уж точно меня вышвырнет.

За эту тепличку бедную Стоянову наши чуть не распяли. Девки всерьез вознамерились ее отловить и побить, пришлось вмешаться тайком, потолковать. Но девки – не пацаны. Как следует их не прессанешь, а слова понимают плохо. Бить Стоянову они не стали, но нагадили по-другому – написали на ее куртке мат.

Вся первая смена в тот день эту картину наблюдала, ржали как кони, а я не мог к ней даже подойти. А потом она посмотрела целенаправленно на меня, посмотрела как на мразь. Как будто решила, что я это сделал. Как будто я могу такой тупой фигней заниматься. Хотя пропажу своего телефона она ведь тоже мне приписала.

Яр тогда благородно отдал ей свою куртку, ну, в общем-то, хоть тут пригодился. А мы с Рыжим пошли выяснять, кто это изобразил. Искать долго не пришлось. Шпана сразу сдала Черемисину с потрохами.

Пока Рыжий занимал её цепного пса Дыбовскую, я отволок Катрин в первый попавшийся пустой кабинет.

– Ты чё творишь, дура?

– Ты про куртку Хацапетовки? Это не я!

Я вытряхнул содержимое ее сумки на пол.

– Придурок! – взвизгнула она. Присев, начала проворно собирать всё обратно, но черный маркер я успел заметить и наступил на него. Потом наклонился, поднял, показал ей.

– Это была просто шутка! Она же стукачка! Тебя из-за нее чуть не выгнали, – чуть не плача, залепетала Черемисина и тоже встала с корточек.

Я схватил её за локоть, притиснул спиной к стене, сам встал вплотную.

– Просто шутка? – наклонившись к ней, процедил я со злостью. – А если я сейчас пошучу? Напишу у тебя на лбу, что ты дура?

Черемисина судорожно, часто и шумно дышала, глядела на меня во все глаза.

– Ну и пиши! – хныкнула она.

А потом неожиданно подалась вперед и поцеловала меня в губы. Я резко отшатнулся.

– Дура! – бросил ей и выскочил из кабинета.

Ну реально – совсем с ума сошла.

Позже меня догнал Рыжий, спросил:

– Ну что? Поговорили? А то она там рыдает до сих пор сидит. Дыба ее утешает.

– Да ну ее, – отмахнулся я.

– Может, успокоится теперь.

Черта с два! И если б только одна Черемисина мутила воду… Сплетни про Стоянову разлетелись стихийно и быстро, как чума, хоть мы с Рыжим и говорили, что всё это бред. Даже с пацанами из параллельного подрались.