Зимние каникулы - Владан Десница

В доме у Ичана было совсем по-другому. Крутой двор, острые камни, торчащие из неглубокого слоя земли, посреди — шелковичное дерево с неприятной листвой, с которого свисает и от ветра щелкает по стволу овечья шкура, под шелковицей — груда камней — «громила», — щедро орошенная кровью забитых животных, а на ней — отслужившая свое старая сковорода с размоченными отрубями для индюшат. В углу — навозная яма и овечий загон, по двору ползает маленький Йово, который едва ли не каждое воскресенье кончается от дифтеритных пленок, а дворовый пес Куцый, развлекаясь, волочит по двору копытца весенних ягнят и овечьи рожки. Прокоптелая кухня с очагом, над которым висит большая деревянная бадья, противень, лопата для хлебов и просверленное донышко воняющего керосином ведра, из отверстий которого торчат деревянные ложки; рядом жилое помещение — обычная землянка, деревянной перегородкой разделенная пополам, в одной из ее половинок, чуть поприглядней, под названием «камара», куда нет доступа животным, помещаются Доннеры.

К счастью, Ичан не был человеком вздорным. Желтый, тощий, слабый, вывернутый назад, точно у него впереди был горб, он с трудом мог нагибаться и по этой причине никогда не брал в руки лопату. Да и вообще он совершенно не годился ни для какой тяжелой работы; у него дважды было воспаление плевры, и, когда требовалось поднять какой-либо груз или сделать большое усилие, он тыкал себя большим пальцем правой руки сзади в ребра и произносил: «Plavorito!»[56], и это мгновенно освобождало его от всякой тяжелой работы. Однако он был незаменим во всех тех делах, в которых всегда нуждается село. «У него руки золотые!» — говорили односельчане. Умел ремонтировать конскую сбрую, плести веревки, перестилать кровлю, набивать обручи на бочки, обновлять обувь; понимал толк также и в строительстве, а в случае нужды мог сколотить ящик под зерно, поставить плетень, укрепить косяки, а надо было — и смастерит гроб. И утверждал, что еще на многое другое сгодился бы, будь у него инструмент. Правда, признавался, что в кузнечном деле ничего не понимает, однако тем не менее умел запаять прохудившийся тазик, кастрюлю, горшок, починить карбидную лампу, только чтоб ему достали кислоту. Он был незаменимым помощником в делах, которые исполняют городские жители на селе, при разных комиссиях и измерениях, и такую работу он более всего любил; носить за землемерами черно-белые рейки, ассистировать бригадам, проводившим прививки, сидеть на корточках возле шофера, меняющего баллон, — это было вполне по нему. А из работ, связанных с землей, особенно по сердцу ему была высадка табака и вообще всякой рассады. Очень любил редиску; желудок его не выносил слишком жирной еды и сала. В селе о нем отзывались не с тем очевидным уважением, с каким обычно упоминают крепких хозяев и всегда нахмуренных людей; однако стоило ему смастерить рамку для сотов или поправить какую-нибудь кадку и встать рядом чуть наклонив голову, удовлетворенно созерцая дело рук своих, как окружавшие крестьяне не могли удержаться, чтоб не выразить своего одобрения: «Ичан все умеет, когда захочет!» Детей он колотил редко, а жену свою Марию, должно быть, вовсе никогда; но и она, и старая Вайка относились к нему почтительно, особенно когда он бывал не в духе или подвыпивши, и всегда старались приготовить для него что-нибудь повкуснее: хотя особенным аппетитом он не отличался, но был разборчив.

Беженцы, приютившиеся возле него, — Доннеры, шьор Карло, Анита и Лина — считали большой удачей, что им попался такой хороший человек.

IX

Однако главной персоной в хозяйстве Ичана был Ми́гуд.

Свиньям обычно не дают имен. И хорошо, что это так. Ведь имя как бы подразумевает известную близость между животным и человеком; благодаря ему это домашнее существо как бы выделяется из безымянной массы прочих животных, приобретает свою особенную физиономию, свою собственную биографию, мы знаем его склонности и его норов, его привычки, помним о событиях его жизни с нами, с ним нас связывают совместно прожитые часы и дни — короче говоря, оно становится личностью; правда, пока никакой, бессловесной, но все-таки личностью.

Хорошо, что поросятам не дают имен! Потому что к поросенку, как и к любому другому животному, человек может очень крепко привязаться; поросенок опрятен, понятлив и разумен, и — что более всего нас с ним сближает — в глубине его глаз мерцает искорка подлинной, человеческой грусти.

Всем нам памятны отчаянные слезы ребенка, который вдруг узнает, что ножка, которую он только что обсасывал, принадлежала его дорогой, горячо любимой курочке-рябе; рыдания сотрясают его тельце, он не в силах больше ничего проглотить.

Нечто подобное происходит и со взрослыми. Вот, например, наслаждаемся мы отличным студнем, и вдруг из скользкой массы возникает почти человеческое веко, а из-под него с холодным осуждением смотрит на нас мертвое, уже бесстрастное око, словно бы укоряя: «Эх, люди, люди, вот во что вы, значит, меня превратили!», и все идет прахом, лишая нас мужества, и в наших руках дрожит поднятая вилка.

Да, очень хорошо, что поросятам не дают имен собственных.

Но вот тем не менее у Ичана поросенок имел свое собственное имя.

Впрочем, это уже был не поросенок, а боровок, подсвинок, да какой! Огромный, могучий боров; когда он замирал посреди двора на крепких своих ногах и, подняв голову, устремлял пристальный взор куда-то на запад, через ограду, в ту сторону, откуда доносились глухие раскаты грома (наверное, в море там шло сражение, или же это немцы, которые всегда что-нибудь минировали, взрывали подземные склады на аэродромах), а заросшие его уши свисали ему на глаза, то он уже не выглядел каким-то конкретным живым боровом, но являл собою символический монументальный памятник всему своему племени.

Ичан хорошо помнил все периоды его жизни, с самого первого дня, когда он появился в его доме. Он купил Мигуда на ярмарке в Бенковаце, маленькое, мокрое существо, и все удивлялись такому зряшному приобретению. «Ладно-ладно, пусть толкуют!» Ичан был мужик себе на уме. Он долго, со всех сторон осматривал поросенка, взвешивал на руках, ощупывал ему грудку.

Посреди улицы собралась целая толпа, мешая проходу; нахлынули мужики, их сжимали все новые и новые пришельцы, упрямство и любопытство подстегивало именно то обстоятельство, что большинству не было видно ничего из происходившего в центре круга; одни говорили, будто с хворым припадок падучей случился, другие утверждали, будто показывают барашка о двух головах, а там и всего-то навсего опустился на коленки посреди дороги мужик, совсем вроде обыкновенный, как и все иные прочие (и не такой уж видный), а перед ним какой-то паршивый поросенок. И всех волновала и щекотала именно полная будничность, обыкновенность обычной, ничуть даже не странной картины, и люди спрашивали, почему это вокруг набежало столько народу. Но опять-таки полагали, что тут-то и должно быть нечто необыкновенное, ежели такая толпа собралась, только это им чего-то не видно или не понятно.

Между тем остановился и разболтанный зеленый автомобиль, в котором мясники приезжают на ярмарку, и не может проехать, разъяренный шофер без устали гудит. Однако люди на гудки и внимания не обращают, каждый про себя полагает: «Не мне ж он гудит и меня же не раздавит!», чувствуют себя защищенными, укрытыми толпой, и всякий прячется за всеобщим множеством. И пусть себе лается этот шофер (не меня ж он лает!), и пусть себе злится, и яростно таращит глаза сколько угодно, когда-нибудь же надоест!

А Ичан стоит вот так, на коленях, посреди улицы и осматривает своего поросенка, примеряя ладонь ему между глазками.

— Лоб у него широкий, — рассуждал он про себя. — А это верный признак того, что у него есть склонность раздаваться вширь, а значит, давать много сала… Подкормим, выйдет подсвинок что надо, килограмм до ста восьмидесяти потянет, если не все двести, и тогда ты, братец мой разлюбезный, сам увидишь, как он будет выглядеть!..

Довольный покупкой, Ичан крепко напился в корчме. И яростно погнал свою упряжку — двух неровных лошадок (ту, что побольше, одолжил у соседа); крутил над головой кнутом, погонял, точно на пир ехал. У лошади, той, что пониже, опустился ремешок на лоб, трет и закрывает один глаз, а второй из-за этого лошадка не может держать открытым — мчится вслепую, дергая головой, переходит в короткий, прихрамывающий галоп, чтобы бежать вровень со своей соседкой. Вскоре миновала у лошадей веселость, взмокли они, а возница обессилел, и охватила его дремота. Уж и ночь стала надвигаться. Едет Ичан по полям, под звездами, закутался с головой в черную суконную попонку, мотается пьяно на сиденье, вытягивая какую-то мелодию без конца и краю, которая проникает сквозь грубую ткань, и вторит ему своим скрипом колесо на несмазанной оси, оставляя в пыли извилистый след. Гремит телега, укачивает вконец. Но вдруг вспомнил он о поросенке, вскинулся: почему молчит? Пощупал в мешке, убедился, что он живой и теплый, почесал ему спинку, на что тот отвечал слабым повизгиванием. А Ичан гладил его с возрастающей нежностью: