Смерть консулу! Люцифер - Жорж Оне

Эта приписка всего более беспокоила Бурдона. Я никогда не прощу себе такой нелепости. Теперь всё это, вероятно, отправлено в Париж.

— О Господи! — простонал маркиз. — Этот дракон неуязвим. Он опять начнёт против нас войну и прогонит на другой конец света...

— Мне кажется, что во всём этом нет ничего ужасного, — сказал Ауерсперг, которому хотелось выказать себя с выгодной стороны в глазах Антуанеты. — Война с узурпатором неизбежна. Чем раньше она начнётся, тем лучше. Чья-нибудь пуля настигнет его.

— Ты пойми, горячая голова, — ответил Пухгейм, — что нам необходимо выбрать удобный момент, чтобы обеспечить себе успех. Ну, а теперь, ты думаешь, он даст нам время закончить наши приготовления?

Граф Ульрих встал со своего места... Лицо его казалось мрачным и озабоченным.

— Мне кажется, дядя, что вас ещё что-то заботит, кроме сделанной вами приписки и смерти Бурдона? — спросила Антуанета, которая всё время не спускала с него глаз.

— Разумеется! — поспешил ответить за своего старшего родственника Ауерсперг. — Стоит ли огорчаться смертью слуги. Революция потребовала ещё не таких жертв!

— Вы правы, — заметила маркиза. — Под её ударами пала голова дочери Марии Терезии, сестры немецкого императора!.. Разве можно себе представить более вопиющий факт!..

— Хотя Жан Бурдон был наш слуга, — сказала Антуанета, обращаясь к Ауерспергу, — но я не вижу, чем он хуже других.

Антуанета встала с места и подошла к графу Ульриху.

— Что с вами, дядя? — сказала она. — Вы не всё сказали нам...

— Меня ужасает будущность Германии, — ответил граф, — и нашей дорогой родины. Свобода всей Европы в опасности, разве мы не в том же положении! Всего удобнее было напасть на Бонапарта в то время, пока он занят в Испании: Бурбоны, действуя заодно с республиканцами, могли бы поднять во Франции общее восстание против тирана, который обманул тех и других; англичане готовили высадку в Бельгии, Северной Германии или Франции, мы со своей стороны надеялись поднять на ноги всех, у кого течёт в жилах хотя бы капля немецкой крови. Если бы удалось провести этот грандиозный план, то гибель Наполеона была бы неизбежна; но этот план уничтожен вконец. Я предвижу, что мы опять будем бороться одни с Люцифером... Наконец, меня беспокоит и то обстоятельство, что мы не можем рассчитывать на преданность молодого Бурдона.

Слова эти поразили маркизу.

— Что вы хотите сказать этим, Ульрих? — спросила она взволнованным голосом.

— Это уже слишком! — воскликнул маркиз, топнув ногой. — Вы не имеете никакого понятия, граф, о французской верности! Уже сотни лет Бурдоны служат дому Гондревиллей. Мой дед, отец, я — все мы были для них хорошими и добрыми господами. Вы, кажется, забыли, что Беньямин Бурдон мой крестник; я ручаюсь, что он не изменит нам и будет так же верен и послушен, как его отец...

Граф Вольфсегг терпеливо ждал, пока успокоится старый маркиз, который представлял собою довольно комическое зрелище. Не помня себя от гнева, он бегал по комнате в шлафроке, размахивал своими худощавыми руками и несколько раз хватался за правый бок, как будто хотел вытащить шпагу с золотой рукояткой, подарок королевы Марии Антуанеты, с которой не расставался в былые времена.

— Я не понимаю причины вашего гнева, — сказал спокойно граф. — Если вы окажетесь правы, то я охотно признаю свою ошибку. Но позвольте напомнить вам, что дня два тому назад Бурдон, прощаясь с нами, жаловался на республиканский образ мыслей своего сына и говорил, что его Беньямин, приверженец нововведений, безбожник и враг королевской власти. Имейте это в виду, мой дорогой маркиз, и сообразите, сколько жертв и какое самоотречение требуете вы от человека, почти неизвестного вам и только во имя того, что он ваш крёстный сын. Мне кажется, что это обстоятельство не может иметь большого значения в глазах молодого вольнодумца. Когда во времена террора вы были приговорены к смерти в числе других эмигрантов, Жан Бурдон скупил на своё имя все поместья Гондревиллей в Лотарингии, чтобы они не сделались общественным достоянием, и, считая себя как бы вашим арендатором, из года в год посылал вам доход с земли, которая по закону принадлежала ему. Теперь Жан Бурдон умер внезапно, быть может, не сделав никакого распоряжения о своём имуществе и не сказав сыну последнего слова, которое могло бы обязать его отказаться от законного наследства ввиду исполнения долга, который он может не признать теперь. Строгое исполнение обязанности вассала, преданность и любовь слуги к господину — всё это монеты старого времени, которые уже почти вышли из употребления.

Наступило общее молчание. Трудно было возражать что-либо против неумолимой логики графа Ульриха. Все шансы были на стороне того, что молодой Бурдон воспользуется правами, которые предоставлял ему закон, и что Гондревиллям грозит потеря всех наследственных поместий.

Маркиз с отчаянием бросился на стул.

— Нет! — воскликнул он. — Это невозможно! Неужели Беньямин Бурдон, мой крестник, мог сделаться масоном и республиканцем!.. Нет, вы ошибаетесь, граф Ульрих!..

— Библейский Беньямин смирился перед отцом своим Иаковом и покорно вышел к нему навстречу, — сказала маркиза. — Я убеждена, что и Беньямин Бурдон почтительно встретит нас у порога нашего дома, зная, что он получит за это от нас приличное вознаграждение.

— Но сперва нужно ещё решить, сестра, каким образом вы переступите порог вашего дома! — ответил граф Ульрих. — Имя маркиза вычеркнуто из списка французских граждан; ваш сын сражается в Испании против Бонапарта.

— Да благословит его Господь! — сказала набожно маркиза.

— Я от всего сердца желаю ему всего хорошего, — сказал граф, — но в глазах Бонапарта поведение сына ещё более увеличивает вину отца. Чтобы вернуться на родину, маркиз должен подчиниться узурпатору и просить его помилования.

— Я никогда не сделаю этого! — воскликнул маркиз. — Революция может ограбить нас, лишить жизни, но не чести...

— Несомненно! — заметил барон Пухгейм.

— Во всяком случае, — сказал граф, — было бы чрезвычайно полезно как для общего дела, так и для нас самих, если бы мы могли послать надёжного человека в Париж, но такого, который бы не мог возбудить против себя подозрения и который бы сам не знал, для какой цели он послан. Таинственность, которой поневоле должен был окружать себя несчастный Бурдон, больше всего привлекла внимание французских шпионов. К сожалению, благоразумие всегда появляется у нас слишком поздно!