Открытие медлительности - Стен Надольный

Вскоре дело дошло до первой стычки: то, что Джон решил вернуть туземцам часть их земли, было воспринято господами в сапогах как прямое посягательство на их жизнь и имущество. У них были деньги и связи, и вот уже из Лондона поступила правительственная депеша, предписывающая сэру Джону оставить тасманцев там, где они есть. Маконоки выдвинул предположение, что за всем этим стоит Монтегью. Джон сказал:

— Вздор! Мы, конечно, противники, но он человек чести.

Гораздо хуже были разговоры об исполнении наказаний. Газеты кавалеров «Тру колонист» и «Мюррейз ревью» разразились гневными тирадами по поводу «новой моды признавать за арестантами какие-то там права и затевать расследования несуществующих злоупотреблений при исполнении телесных наказаний». А один из землевладельцев при личной встрече — сказал Джону, когда они разговаривали с глазу на глаз:

— Если Порт-Артур перестанет считаться адом, то как прикажете нам держать в узде тех заключенных, которых мы получаем в качестве рабочей силы для личных нужд? Как только тюрьма превратится в рай с идеальными порядками, наши собственные работники снесут нам головы, дабы иметь возможность поскорее туда попасть!

Самое странное, что именно Маконоки сделался усилиями газетчиков ярым сторонником строгой тюремной дисциплины, видимо по недоразумению. Но секретарь, и это тоже странно, принял все как должное и не стал делать ничего, чтобы развеять это заблуждение. Похоже, он любил, когда его хвалили, и, видимо, считал, что мелкие неточности благому делу не помеха.

Система была хороша, но не хватало управляющего, на которого Джон мог бы положиться. Вот почему на практике все выглядело иначе. Внутренний голос подсказывал — добром это не кончится. Если он сам должен за всем следить, то чувство долга требовало не терять времени даром и употреблять всякую минуту на пользу дела. Чем усерднее, однако, он следовал этому принципу, тем больше увязал, и тогда реальность совершенно ускользала от него. Слишком много было всего, и это выбивало из колеи. Джон поймал себя на том, что часто принимает решения в запарке, только для того, чтобы временно скинуть с плеч очередную заботу.

Однажды поздним вечером он предоставил Джейн наслаждаться приключенческими романами, а сам вышел из дому. Он хотел навестить Хепберна, который по его протекции получил место воспитателя. Поразмыслив, однако, он решил не искать утешения на стороне, а как следует все обдумать.

С бутылкой рома в руке, Джон прогуливался босиком по губернаторскому саду, то и дело прикладываясь к бодрящему напитку, дабы не пропустить толковых светлых мыслей, буде таковые появятся. Если естественной медлительности не хватает на то, чтобы обеспечить покой и сосредоточенность, то, стало быть, ей нужно помочь. Впредь он будет, пожалуй, быстро делать только лишь малую часть необходимых вещей, остальные же, наоборот, намеренно растягивать: закладывать побольше пауз между отдельными фразами, чаще давать понять, что, мол, плохо слышу, особенно во время докладов. Ну а со всеми требованиями будет так: только тот, кто достаточно долго продержится безо всякого наскакивания и наседания, получит положительный ответ.

Впору создавать резервацию для себя самого, чтобы иметь возможность сохранить свое время.

Ром ударил в ноги.

Начало новой жизни положит чаепитие, решил Джон.

Гори все огнем — время чаепития будет соблюдаться неукоснительно. И он будет так неторопливо, так неспешно подносить чашку ко рту, что остальным покажется, будто он уже умер, и пусть себе. И мешать ложкой в чае он будет столько, сколько захочет, так что никто уже и знать не будет, мешал ли он слева направо или справа налево. А «Ван - Димен'с-лэнд кроникл» напишет: «Доказательства налицо! Губернатор перестал двигаться вовсе!»

Его превосходительство сэр Джон Франклин хихикнул и уселся на каменную ограду сада. Он болтал ногами и смотрел на море, поблескивающее в лунном свете. Перед его взором предстали обескураженные физиономии Монтегью и Маконоки во время чаепития. Он прыснул от смеха и хлопнул себя по коленкам. Он был губернатором, ему позволено все! Покой, ясность и долговечные планы — вот что требовалось сейчас. Уж это он как-нибудь осилит.

Он заметил, что перестал смеяться. Море казалось ему отсюда далекой планетой, и вместе с тем оно разливалось тут, внизу, глядело манящей пропастью. Таким оно видится со скалы Пойнт-Пьюера. Но он бросаться вниз головой не собирался. «Вот оно, преимущество того, кто дожил до седых волос и ни разу не имел дела с правосудием, — подумал Джон, — Мне везло».

Ему не нужен был теперь водяной столп, который поднимался бы против законов силы тяжести из недр пучины морской, чтобы поглотить всех его врагов или указать верный путь. Не нуждался он теперь и в Загалсе, который обращал бы к нему свое приветливое лицо и баюкал, внушая, будто все хорошо. Ничего это ему было не нужно. Ему исполнилось пятьдесят два, и он мог сам постоять за себя и за других.

«Шестьдесят лет не возраст, сказала как-то Софи. Очень деликатно с ее стороны. Только с чего это она вдруг решила, будто мне шестьдесят?

Жаль, что она не попалась мне, когда я вернулся с войны, — подумал Джон. — Впрочем, тогда ее и в помине не было…»

Он пошел обратно в дом, захмелевший, но ни-' сколько не укрепившийся.

Ну а как же система? Никак. Она не действовала. К тому же он разлюбил это слово, потому что им слишком часто пользовались его противники. Непостижимым образом именно это понятие позволяло им оправдывать свои безжалостные и слепые поступки. Система отменяется! Довольно делать вид, будто все видишь, все контролируешь и обо всем имеешь общее представление. Управлять ситуацией может только тот, кто имеет реальное представление о вещах, а оно рождается из наблюдений над частностями. Навигация.

Ему оставалось только одно: следовать своей привычке доводить любое дело до конца. На суше это было трудно.

— И что из этого? — пробормотал он. — А когда мне было легко?

Был в Хобарт-Тауне один адвокат, у этого адвоката был повар, из заключенных, назначенный ему в услужение. Адвокат слыл борцом за смягчение наказаний, повар — мастером своего дела и большим умельцем по части приготовления соусов, которые были во сто крат вкуснее, чем соусы его собрата, готовившего для губернатора. Адвокат отправляется в путешествие и оставляет повара на попечение управляющего. Вернувшись, он обнаруживает, что часть обстановки продана, деньги из шкатулки пропали, исчезли и некоторые документы, содержание которых кое для кого могло оказаться весьма любопытным. Повар уверяет, что о пропажах ничего не ведает. Адвокат заявляет на него властям и требует наказания, повара отправляют на тяжелые принудительные работы, строить дорогу. Наказанный злоумышленник радуется, что еще дешево отделался, могли бы и в Порт-Артур загнать.

И тут появляется новое действующее лицо: секретарь колонии. Сей господин слывет поборником незыблемого порядка, ярым защитником принципа строжайшего соблюдения принципов. Но, кроме того, он большой ценитель хорошей кухни. Зная не понаслышке о непревзойденных талантах вышеупомянутого повара, ибо неоднократно имел случай лично убедиться в этом, секретарь колонии побуждает подчиненного ему чиновника, занимающегося надзором за исполнением судебных решений, сделать исключение и назначить повара опять в услужение частному работодателю, а именно — ему.

Адвокату это не нравится. Он подает жалобу губернатору. Тот, в свою очередь, проведя расследование обстоятельств данного дела и тщательно все взвесив, распоряжается отправить повара, в соответствии с приговором, на строительство дороги. Секретарь колонии воспринимает это как глубоко личное оскорбление: принципы, конечно, должны строго соблюдаться, но хороший повар все-таки отличается от обычных арестантов, ибо представляет государственный интерес. А секретарь колонии, в конце концов, отличается от обычных граждан.

Кроме этих лиц был еще и личный секретарь губернатора. Он считает себя несгибаемым борцом против рабства. Поскольку он, начитавшись разных ученых книг, свято верил в естественное превосходство белой расы, то всякое порабощение белого человека воспринималось им как наихудшее из всех зол на свете. Одной из форм порабощения он считал систему определения заключенных на вольные работы, систему так называемого «наделения», одобряемую губернатором. Именно в ней он усматривает воплощенное рабство, в то время как издевательства томящихся от скуки надзирателей он называет справедливой карой. Будучи всего лишь личным секретарем губернатора, он тем не менее решает для пользы дела и на благо обществу изложить свое мнение: в ответ на невинную просьбу Комитета юристов из Англии сообщить о том, как исполняются наказания на Вандименовой земле, он сочиняет длиннющий отчет, в котором он, не стесняясь в формулировках, расписывает в красках все недостатки, относя сии безобразия, включая пьянство и венерические заболевания, на счет системы определения заключенных на вольные работы, а в качестве подтверждения приводит несколько случаев, возведя исключение в общее правило. Полный решимости, он присовокупляет свой трактат к почте губернатора, вместе с которой его бумаги попадают в правительство, превратившись тем самым в официальный документ, скрепленный печатью высшего должностного лица. Несколько месяцев спустя губернатор узнает из лондонской «Тайме», что его секретарь, якобы выражая их общее мнение, считает поселенцев «не способными к человеческому обхождению с арестантами». Поселенцы в ужасе, они не могут простить губернатору такого предательства. Губернатор увольняет своего секретаря, но, по просьбе супруги, оставляет его жить у себя дома. Крупные землевладельцы и секретарь колонии усматривают в этом знак того, что губернатор пожертвовал своим секретарем ради того, чтобы спасти свою собственную шкуру. На самом-то деле они заодно. «Жертва» не предпринимает никаких шагов, чтобы развеять это заблуждение, более того, наводит еще больше тумана, загадочно говоря направо и налево: «Я много чего мог бы еще порассказать!» Он воспринимает свое увольнение как акт, направленный против прогресса и человечности, и ведет себя так, будто его уже окончательно причислили к лику святых.