Христианство: Античность, Византия, Древняя Русь - Георгий Курбатов

Когда раба освобождали ради спасения души, он превращался в задушного человека и поступал на попечение епископа. Отпуск на волю мог осуществляться по духовному завещанию. Господам никто не мешал отпускать своих рабов и при жизни, поскольку освобождение рабов считалось богоугодным делом.

К числу вольноотпущенников относились и прощенники. Происхождение термина «прощенники» до сих пор остается неясным. Но их церковная принадлежность не вызывает сомнений. По Уставной грамоте Ростислава прощенники жаловались Смоленской епископии «с медом, и с кунами, и с вирою, и с продажами».

Подобно изгоям, пущенников, задушных и прощенников нет оснований считать феодально-зависимыми. Это люди полусвободные, выходящие из рабства. А их различные наименования отражают разные формы освобождения рабов, что вносило определенное своеобразие в положение вольноотпущенников каждой категории. Скудость источников не позволяет нам уловить нюансы, отличавшие изгоев от пущенников, прощенников от задушных. Но помнить о специфичности каждой категории необходимо. Знаток истории древней Франции Фюстель де Куланж писал: «Очень важно обратить внимание на различные формы, в которых давалось освобождение, так как отсюда проистекали значительные различия в положении вольноотпущенников»[128]. Наблюдение маститого ученого вполне применимо и к социальной, истории Древней Руси.

Еще более важен другой аспект вопроса. Обилие терминов, обозначающих полусвободный люд («изгои», «пущенники», «прощенники», «задушные»), говорит, о многочисленности разрядов полусвободного населения, вырывавшегося из полного рабства. Само же множество промежуточных форм — признак не умирающего, а жизнеспособного рабства.

Сделанные выше наблюдения приводят к выводам, имеющим существенное научное и идеологическое значение. Из них явствует, что зависимое население, эксплуатируемое древнерусским духовенством (белым и черным), состояло из рабов, полусвободных и едва ощутимой по историческим источникам группы людей, приближающихся к феодальной неволе. Рабовладельческие отношения, колеблющиеся между полным рабством и полурабством (полусвободой), вполне соответствовали социальной позиции церкви, приспосабливающейся к общественной организации Руси XI–XII веков. У исследователей нет фактов, свидетельствующих об отрицательном отношении древнерусского духовенства к рабовладению как социальному явлению. Тем более нет оснований рассуждать о борьбе церкви с рабством. Однако в исторической науке (и дореволюционной, и советской) церковь нередко изображается как воительница против рабства. О «решительном переломе», произведенном древнерусской церковью в холопстве, мы уже слышали из уст В. О. Ключевского. Под этим впечатлением находился и такой демократически настроенный историк, как А. П. Щапов. Он замечал: «Церковь русская в эпоху первоначального развития в России рабства уже явилась такой крепкой духовной силой, единственной, которая могущественно сдерживала стремление материальной силы к порабощению и этому стремлению противополагала стремление к улучшению участи порабощенных»[129].

Представления В. О. Ключевского, А. П. Щапова и других дореволюционных ученых насчет особой миссии церкви в сфере рабовладения проистекали из недостаточной изученности социально-экономических отношений в Древней Руси.

Советские историки проделали огромную работу по исследованию социально-экономического строя Руси XI–XII веков. К сожалению, многие не смогли преодолеть старой историографической традиции, приписывающей церкви несвойственную ей роль в судьбах древнерусского рабства. Переосмыслению подверглись лишь мотивы, руководившие церковью в ее, так сказать, антирабской деятельности. В частности, здесь были выработаны социальные критерии вместо нравственных, на что делали акцент дореволюционные авторы. В итоге оказалось, будто православная церковь стремилась ликвидировать невыгодный труд рабов за счет внедрения более производительного труда феодально-зависимых крестьян. Это положение превратилось в нечто само собой разумеющееся, повторяемое от одного исследования к другому. Оно популяризируется даже в изданиях общества «Знание», появляющихся в преддверии тысячелетия «крещения Руси» и предназначенных для лекторов и широкого круга читателей. Так, в одной из брошюр говорится, что «православная церковь помогала утверждению передового для конца X столетия феодального способа производства, который основывался на труде зависимых людей, а не холопов-рабов. При этом она исходила не из каких-либо моральных соображений, а из практического понимания нерентабельности холопского труда»[130]. А вот еще пример подобных рассуждений: «Церковь осуждала тех, кто продает крещеных рабов «поганым», но зато закрепощала юридически свободных людей, добивалась, чтобы ее земли обрабатывались руками феодально-зависимых крестьян, а не рабов».

Высказывается также мнение, что церковь якобы вообще рабов иметь не могла: «Церковь была экономически заинтересована в утверждении феодальных общественных отношений, в закреплении крестьян за своими хозяйствами и в ликвидации института рабовладения, так как она сама рабов иметь не могла и нуждалась в иных способах обеспечения себя рабочей силой»[131].

Все эти положения неприемлемы в основе своей не только потому, что создают иллюзию передовой социальной роли церкви в Древней Руси, — они попросту лишены исторической почвы, а подчас прямо противоречат показаниям источников.

Древнерусская церковь не выступала за отмену рабства, она не закрепощала «юридически свободных людей» и потому, как мы видели, обходилась преимущественно трудом рабов и полусвободных людей. Ее влияние в сфере рабовладения если и наблюдалось, то исключительно в нравственно-бытовом плане. Клирики призывали к человечному обращению с рабами и дальше этого не шли, а нередко и сами являли образцы Жестокого обращения с рабами. Обзаводясь зависимым людом, церковь ничего нового или прогрессивного не вводила и никаких «рентабельных» форм эксплуатации не поддерживала, а тем более не изобретала. Она включалась в ту социальную систему, которую нашла в христианизируемой стране, и, следовательно, проявляла скорее социальную пассивность, нежели активность. Церковники, будучи собственниками рабов, стояли на страже интересов рабовладельцев, объявляя грешником каждого, «кто учить раба не работати господии своей с приязьнию» (Смирнов С. И. Материалы…, с. 47).

Если учесть нефеодальный характер основной массы рабочего населения церковных и монастырских вотчин, а также их незначительность, станет очевидным искусственность мнения, наделяющего древнерусскую церковь созидательной силой в феодальном строительстве. Между тем в трудах современных историков церковь выступает чуть ли не в роли повивальной бабки русского феодализма. С. В. Юшков, исходя из мысли о том, что в Византии, современной Руси, сложился феодализм развитого типа, с уверенностью писал: «Само собой разумеется, византийское духовенство, придя на Русь, должно было в своей деятельности проводить организационные принципы развитого феодального общества. Оно должно было сделаться основной силой, которая будет проводником и организатором экономики развитого феодального общества, будет оформлять феодальную идеологию, способствовать утверждению централизованной политической власти и рецепции развитого феодального византийского права»[132]. Это было сказано в конце 30-х годов. В нынешних исторических публикациях находим аналогичные идеи. «Церковь, — читаем в обобщающем труде по истории Киева, — содействовала упрочению нового, прогрессивного по сравнению с рабовладельческим феодального строя…»[133] Тезис об утверждении церковью феодального общественного строя и государственности получил широкое распространение в новейших исследованиях, посвященных истории Киевской Руси, и в частности принятию христианства.

Надо иметь в виду, что в Византии; к моменту «крещения Руси» развитое феодальное общество, не существовало. Там лишь складывались феодальные отношения, и феодализм находился в, стадии генезиса. Поэтому церковь не могла принести с собой на Русь из Византии то, чего у греков не было, — «организационные принципы развитого феодального общества». Появившись на Руси, церковь далеко не сразу обзавелась земельной собственностью. Возникнув почти через сотню лет после принятия христианства, церковное и монастырское землевладение оставалось на всем протяжении древнерусского периода незначительным, а зависимое население духовных вотчин комплектовалось в подавляющей массе из рабов и полусвободных. Хозяйственная конъюнктура складывалась так, что неземельные доходы церкви решительно превалировали над земельными. Церковное хозяйство организовывалось по примеру княжеских и боярских хозяйств, в сущности копируя их, что свидетельствовало о его известной инертности. Больше инициативы духовенство проявляло в делах социально-политических.