Черный Ферзь - Михаил Савеличев

Тьма густой пастой выдавливалась из отверстий уступов и растекалась среди ферм, превращаясь в антрацитовые лужи, чья поверхность вдруг разбивалась вихрями.

В мерцающем тумане, что кривым зеркалом простирался над колоссальной воронкой, ритмично раскачивались узкие тени, набираясь смелости нырнуть в кровавое марево и склюнуть очередную жертву.

Злая щель предстала вся и сразу, лишенная избирательной оптики милосердия, ужаса, скрывающих порой чудовищные бездны, что подстерегали беззаботных созданий. Она кровавым тавром отпечатывалась в мозгу, мучительной болью заставляя чем-то, но не глазами, ведь их так просто прикрыть веками, до бесконечности всматриваться в обугленную печать, где среди рубцующихся складок таились все новые и новые пытки души, попавшей в неумолимый жернов вины.

Если бы мир все-таки создал благообразный старец, на досуге до дня творения развлекаясь чисткой часов, черпая из анкерного механизма и шестеренок вдохновение трудовой шестидневки, то для нашаливших подмастерьев он придумал бы именно такой ад — угрюмую машину, совершенную систему рашпилей, напильников и наждаков, стачивающих до основания малейшие шероховатости, раздражающие педантичного творца.

Раздался нарастающий свист. Узкая тень разбила туман, обрушилась на ферму, вцепилась длинными челюстями в обвисшее тело и тут же ушла вверх, унося с собой добычу, оставив в креплениях руки до предплечий, да ноги до колен с торчащими из бледного мяса острогами костей. Кровь стекала по перекладинам. А спираль продолжала движение, неторопливо пронося и мертвых и пока еще живых мимо мрачных чудес несовершенного мира.

— Знаток запрещенных наук, — представился с соседней фермы изможденный старец. — Приговорен навечно. За гордыню…

— Запрещенных наук? — переспросил Сворден.

— Да, знаете ли, — оживилось иссохшее тело. Оно даже завозилось, устраиваясь поудобнее в креплениях, сбивших запястья и лодыжки до кровавых струпьев. — Странная причуда выжившего из ума гордеца.

— Никогда не слышал о таких науках, — признался Сворден.

— Они же запрещены, сударь, — поучительно выставил палец собеседник. — Всякий запрет, видите ли, есть стремление породить иллюзию. Взять, так сказать, на себя роль демиурга всего сущего, прикрывая темные делишки бессмысленными и необъяснимыми запретами вкушать от древа познания.

— Вы, я вижу, человек опытный…

— Да уж, — закашлялся от смеха старец. — Здешние места особенно располагают к созерцанию… Все-таки он меня обманул, подсунув яд вместо лекарства. Хотя… Трудно его обвинять в подобном. У вас, наверное, такие вещи — на уровне рефлексов? Из рук же дурака не принимай… Кхе-кхе…

— Тогда растолкуйте, что происходит, — попросил Сворден, возвращая выжившего из ума старикашку к более связной беседе.

Старец прекратил бормотать что-то там о мудрецах и ядах, дураках и лекарствах, гноящимися глазками покосился на Свордена, пожевал морщинистыми, бескровными губами:

— Происходит, происходит, — сварливо передразнил он. — Все только и хотят знать, что происходит. Если я назову все это кошмаром, вы же мне не поверите?

Сворден покачал головой.

— О чем тогда толковать, — пробурчал старец. Он попытался надолго замолчать, но упускать редкого собеседника казалось ему верхом расточительства. — Ну, хорошо, ничего сложного здесь нет. Хм, когда говорят — нет ничего сложного, то подспудно подразумевают нечто невыразимое в своей простоте. Объяснить предмет, знаете ли, означает расчленить его на произвольные куски, доступные пониманию. На этом, кстати, и построена запрещенная наука — воссоздать изначальную сложность из весьма простых вещей, скрыть которые нет никакой возможности. Или необходимости. Творцы иллюзий, знаете ли, весьма неряшливы.

Лента приближалась к дырчатым руинам, откуда доносился отчетливый хруст. Фермы одна за другой погружались в густую, липкую тьму, и она с каким-то довольным причмокиванием поглощала их без следа.

— Прошу любить и жаловать, — кивнул старец. — Наша добрая «чмокалка», весьма примитивное развлечение, но на чувствительные души производит впечатление. Когда-то о ней слагали легенды… Ну, насколько их вообще возможно сложить, а главное — передать из уст в уста в подобном, кхе-кхе, подвешенном состоянии на переходе от «чмокалки» до «дробилки».

Сворден прислушался к глухому эху желудочного несварения из уже близких развалин.

— Ну, строго говоря, это отнюдь не развалины, — предупредил знаток запрещенной науки. — Экспедиция, которая здесь высаживалась… — старец пожевал губами в непонятном затруднении. — Видите ли, не могу подобрать слово поделикатнее, без ваших оскорбительных коннотаций — «шпион», «засланный», «информатор», AufklДrer… Мой закадычный друг, скажем так, не погрешив против истины, стал одним из свидетелей изысканий в здешних местах, патронируемых вашим незаб… Буль…

Тень поглотила старца, заколыхалась, выдавила изнутри парочку громадных пузырей, которые лопнули с омерзительной сытостью трупной плесени, выкинув из себя облака спор. Те, точно рой злобных насекомых пробуравили воздух с жужжанием, от которого заломило зубы, плавно обогнули Свордена и с чпоканьем принялись вертеть отверстия в соседе, облепив его плотной шевелящейся массой цвета позеленевшей бронзы.

Человек отчаянно возопил и с такой силой задергался на ферме, что из-под ухватов брызнула кровь. Кожа от проникших внутрь спор напухла, взбугрилась, рвалась, словно ветхая одежда, и сползала с заходящегося в крике мученика, обнажая сырой кусок окровавленного, полуживого мяса.

Вот лопнуло лицо, отскочив мятой маской от передней части головы, бесстыдно выставив напоказ подноготную механику улыбки и скорби, страха и размышления, любви и отвращения, и множества других эмоций — физиологических отправлений разума, что пребывая в вечной тьме черепа, пытается корчить ухмылки позабавнее, как шут безжалостного короля, придавая хоть какую-то значимость абсолютной бессмысленности пожирания собственных детей.

Вот распустились незаметные швы на плечах и боках, отчего тяжелая броня задубевшей кожи — исцарапанного, но все еще надежного панциря для отчаянных турниров и предательских поединков с кровожадной совестью — соскользнула вниз, высвобождая гниющее нутро изъязвленных мышц и обрывков сухожилий.

Все еще мычащее тело начало распадаться глиняным болваном, изо рта которого вытащили волшебный амулет, что давал видимость жизни грубо слепленному подобию подобия творца. Скользкие пальцы кошмара не в силах удержать отяжелевшее тело. Тьма наползает на глаза, и в ней вспыхивает голубая прозрачность раннего утра. Морщинистые руки все еще сжимают штурвал, а в открытую дверь втекает та особая тишина природы, в которую можно вслушиваться до бесконечности. Если бы у него оставалась эта бесконечность…