Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник) - Анна Гаврилова

Отчего-то вспомнился тот вечер, когда раз и навсегда распрощался с отцом. Вяч больше никогда не заговаривал с Добродеем, даже когда сталкивались нос к носу. Так и прожили… с десяток лет. После, одним зимним утром, в двери общего дома постучался златовласый мальчишка. Добродею на миг показалось, будто река Времени повернулась вспять и видит он не кого-то другого, а самого себя.

Мальчишка смотрел в пол, говорил отрывисто, глухо. Поведал: Вяч скончался. На похороны звал. Добря тогда даже не спросил, отчего умер, вообще слова не проронил — развернулся к стене и сделал вид, будто непреодолимо спать хочет. И ни на похороны, ни на поминки не пошел.

А через пару дней, как назло, Корсака встретил. Отцовский приятель, которого Добродей знал ещё с малолетства, сказал тогда:

— А не твоим ли Господом велено: «Если прощаете, тогда будете сынами Отца Небесного. Прощайте, потому что такова природа Божьего сыновничества!»

— Это к чему? — зло спросил Добродей.

— Да к тому, Агафон, отца своего, Вяча, ты даже помянуть не пришел. Скажешь, занятой был?

Вспомнилась и собственная жизнь при князе Осколоде. Одинокая доля.

Другие соратники не стеснялись женского рода, многие обзавелись семьями, на житье перебрались в город. А его от баб подташнивало. Еще больше мутило от отцов — булочников, мясников, престарелых воинов, — которые, будто по сговору, предлагали ему своих дочерей. Сказал тогда: женюсь, когда отслужу.

И что же? Теперь, получается, отслужил?

Отслужил или его «отслужили»? Кому теперь нужен старший дружинник? Никому. Новому князю гридни и отроки важнее, и не потому, что мастеровитее, — просто они присягнули. И веру Христову отбросили, как шелуху от семечки. А Добродей так не может. И не хочет.

Да и в люди уходить не хочется, и жениться. На кой ему баба? Сердце-то черствое. На одной жалости крепкую семью не построишь, особенно если без охоты.

А вот сразиться… в последний раз сразиться за Киев — это до́бро! Может быть, его, Добродеев, меч послужит искуплению всех грехов… Да только ведь не зовут… биться. Ну и это ничего, это поправимо.

Дверь общего дома скрипнула, на пороге появился заспанный Златан в одних только нижних портах и сапогах. Спросонья не заметил сидящего, нечаянно пнул.

— Эй, — пробасил Добря.

Дружинник встрепенулся, вытянулся по струнке, в следующий миг кулачища Златана взлетели в воздух — готов обороняться от чужака.

— Это я, Добродей.

— А… — после недолгого молчанья отозвался воин. — Фух… А я уж подумал… враг какой пробрался. Ты чего тут? Чего в дом не идешь? И где тебя Чернобог носил?..

— Носил, — ответил Добродей грустно.

— Не скажешь, — догадался Златан, — ну и ладно.

Он медленно спустился с крыльца, смачно харкнул на землю и застыл.

— Ты чего встал? — хмыкнул старший дружинник. — Забыл, куда шел? Выгребная яма во-он там.

Отчего-то голос Златана прозвучал растерянно и тихо:

— Да нет… не забыл. Тут такое дело…

Он медленно повернулся к Добродею, сделал шаг навстречу, осторожно опустился на ступеньку крыльца.

— Что случилось?

— Да дело одно… — выдохнул воин. — Понимаешь… Пока тебя не было…

Сердце Добродея ухнуло, чуя неладное. Спросил упавшим голосом:

— Что? Что-то с могилой Диры?

Златан глянул непонимающе, ошарашенно, ответ прозвучал страшно:

— Нет. Горяна убили.

— Как?

— Как… — Дружинник замялся, громко почесал обнаженную грудь. — А вот так.

— Кто?

Добря хотел вскочить на ноги, но Златан удержал.

— Парень один. Из деревни. Приперся, значится… в Киев. По каким-то делам. И тут нос к носу с Горяном столкнулся. У парня топор при себе был. А Горян… ну из корчмы возвращался, веселый… сильно веселый.

— И?..

— Ну, этим топором и приложил. А когда Горян упал… рубить начал, видать, на куски хотел…

Златан смолк, нахохлился. В отсутствующем взгляде дружинника читалась тоска.

— Этот парень, — продолжил Златан, — невесту позапрошлой весной потерял. Вернее, не потерял, а мы отняли. Горян. Он тогда не смог помешать, то ли раненый был, то ли ещё чего. А тут вот встретил в Киеве и… отомстил.

— Что дальше было?

— Повязали. На княжий суд отвели…

— И что князь присудил?

Златан нервно рубанул воздух ладонью:

— Сказал, за убийство княжьего дружинника тот уплатит виру в сорок гривен. А сам не сумеет, так с того селения, откуда он родом, взыщут двадцать коров. Половина семье. Вдовы-то у Горяна не было.

— Вот как… — пробормотал Добродей. Сердце сжалось, дыханье перехватило.

— Тризну, как положено, справили. За это не волнуйся…

— Да… — махнул рукой собеседник, — тризна ваша… Горян… Ох… Вот и присягнул он Олегу. Вот и присягнул… Княжий дружинник. А Олег, стало быть, за справедливость? Виру назначил оттого, что «своего» убили?

— Должно быть, так, — кивнул Златан.

Добродей чувствовал, как холодеет душа, как земля уходит из-под ног, как рушится небо. Пытаясь отринуть мысли о новой потере, сказал, нарочно нагнетая в себе злость:

— А кабы меня убили, он бы и пальцем не шевельнул… Но я все равно присягать не буду. И в битву с хазарами пойду без клятвы Олегу. И пусть только попробует не пустить.

Брови Златана взлетели на лоб:

— С хазарами? Они здесь?

— Скоро будут. Ждите.

Глава 7

От самого Киева до Татинецкого брода спустились быстро [29], сберегая силы — под упругим северо-западным ветром, полнившим паруса. Поговаривали, что стриба никогда не изменяет князю. Не бывает попутного ветра только у того, кто не ведает, куда идти. Он ведал…

Покрытое песчаными наносами дно вспыхнуло золоченой слюдой. Розмич перегнулся через борт, не веря своим глазам.

— Ч-что, варяг? Р-руки т-твои загребущие! Бо-богатства Татинца пытаешь? — пошутил было Живач неуклюже, но осекся под тяжелым взглядом новгородца.

— Не варяг я, а словен, — ответил тот приглушенно. — А остроты лучше на хазарах испробуй.

— И испробуем, мы степняка пуще вашего ненавидим! — подтвердил Златан.

— Куда дальше? — обернулся к Розмичу впередсмотрящий.

— Давай-ка вон в ту протоку. И веслами тише води. Хазарин не дурак.

Долбленка плавно пошла вперед и затерялась в высоких пожелтелых камышах…

…Добродей сидел молча, ненавидя Олега всей душой и восхищаясь его предусмотрительностью одновременно. На той доброй сотне, а то и всех двух сотнях лодий, что с прошлого вечера прятались средь проток и бесчисленных мелких островков в ожидании врага, из почти четырех тысяч воинов — он едва ли не единственный, кто ни в чем не клялся новому киевскому правителю.