Записки Петра Андреевича Каратыгина. 1805-1879 - Петр Каратыгин

В ту пору была в Театральном училище, в числе других воспитанниц, одна юная дщерь Терпсихоры, единственная дочь какой-то простой, бедной женщины; ее звали Еленой… имя знаменательное: от ее тезки погибла Троя, и Мейерберов Бертрам (в «Роберте») из целого кордебалета прелестных дев, восставших из могильных склепов, избрал Елену соблазнить Роберта-дьявола. Хотя Елена Театрального училища не могла назваться прекрасною Еленой, но она была ловка и грациозна… Его превосходительство, как я уже выше сказал, был тогда вдовец; он обратил особенное внимание на развивающийся талант этой воспитанницы, подававшей большие надежды… а надежда и любовь — родные сестры. Юная дева не могла не заметить особенной к себе благосклонности или, короче сказать, склонности своего начальника и потому, подавая надежды относительно своего искусства, она, как девушка себе на уме, рассчитала не лишать надежды своего начальника. Хотя ему тогда было уже далеко за 60 лет, но звезды блистали на его груди и всесильное его могущество пророчило ей блестящую перспективу взойти на театральный горизонт звездою первой величины. Расчетливая дочь Терпсихоры не решилась пренебрегать отеческим вниманием своего протектора. Если она не могла его полюбить, то почему же было ей не пококетничать с ним, в ожидании будущих благ! Как бы то ни было… но они сблизились и его превосходительство нашел, что ей оставаться в училище долее ни к чему, что она довольно уже успела в хореографическом искусстве, и он поторопился выпустить ее из училища… Он, как всесильный султан, мог, конечно, рассчитывать на безмолвную покорность доморощенной одалиски, но эта хитрая одалиска повела свое дело иначе, и горделивый султан, как Магомет II, подчинился обворожительной Роксолане. Любовь, как известно, с незапамятных времен делала чудеса. Если она заставила сурового деспота и хитроумного кардинала Ришелье танцевать с кастаньетами перед Анной Австрийской, то чему же удивляться, что закулисный султан начал плясать по дудке ловкой танцорки. Сделавшись фавориткой директора, она сумела до того овладеть им, что он готов был исполнять ее малейшие желания и снисходить к ее капризам; тогда, разумеется, многие из балетного люда начали искать ее протекции, а так как она делала все, что хотела, из своего протектора, то тут зачастую хромала справедливость по балетной части.

Получив такой прочный апломб на сцене и за кулисами, юная дочь Терпсихоры, конечно, не могла иметь соперниц, которые бы осмелились стать с нею на одну доску… Все новые балеты того времени ставились собственно для нее. Но… увы! будучи фавориткой директора, она не могла сделаться любимицею публики. Озлобленные театралы, обожатели других танцовщиц, может быть, более даровитых, нежели она, зачастую ей шикали, что много вредило по службе тем из ее подруг, которые решались с нею соперничать. В то время знаменитая Фанни Эльслер прислала в дирекцию из-за границы предложение ангажировать ее на несколько представлений, но, не получив удовлетворительного ответа, решилась приехать в Петербург без зова. Гедеонов принял ее очень холодно и сказал ей, что, по финансовым соображениям, он не имеет возможности в настоящее время исполнить ее желание, зная наверно, что такой могучий талант срежет с ног его фаворитку; но покойный Государь Николай Павлович, узнав о приезде Ф. Эльслер, пожелал ее видеть и пригласил дебютировать в первый раз на придворном театре в Царском Селе.

В этот спектакль шли две пьесы: одна французская, другая русская (в которой я участвовал), а в антракте должна была танцевать Эльслер свою чудную качучу. Гедеонов, по своей обязанности, конечно, должен был, скрепя сердце, присутствовать на этом представлении. Часа в 4, все артисты, участвующие в спектакле, были приглашены в одну из дворцовых комнат к обеденному столу; русские артисты заняли одну половину, французские — другую; между последними поместилась и Фанни Эльслер. Подле меня сидел Василий Васильевич Самойлов, и мы с ним заметили, что французские артисты, в угоду-ли директору, или из национальной гордости, как-то холодно относились к знаменитой немецкой гостье. Это возбудило в нас досаду… Только что налили нам в бокалы шампанское, я шепнул Самойлову: «хватим-ка, брат, за ее здоровье!» и тут же оба с пим вытянулись во весь рост и дружно гаркнули: «à la santé de la célèbre Elssler!» Все поднялись вслед за нами, подняли бокалы, и французское «vive Elssler!» слилось с русским громогласным «ура!!» Может быть, французским артистам была и не по вкусу наша выходка, но мы с Самойловым были очень довольны тем, что нам первым довелось чествовать знаменитую гостью. Она, конечно, не могла не заметить, кто были запевалы этой овации, и наградила нас приветливым поклоном и очаровательным своим взглядом. Фанни Эльслер, как и следовало ожидать, произвела в этот спектакль фурор. Государь, вся царская фамилия и весь Двор были в восторге.

Эльслер дебютировала на Большом театре в балете «Жизель», который не пользовался особенною любовью публики, и едва ли этот выбор зависел от нее самой. Может быть, дирекция нашла какое-нибудь затруднение назначить другой балет, более эффектный. Я как теперь помню этот спектакль. Петербургская публика иногда удивляет своими странностями: то она поверит на слово заграничным отзывам об артисте и примет его с шумными аплодисментами, то как-то недоверчиво отнесется к нему, несмотря на европейскую его славу[55]. Последнее случилось и с Фанни Эльслер: при первом ее выходе в упомянутом балете встретил ее ледяной холод, ни одна рука не пошевелилась для аплодисмента; у другой танцорки ноги бы подкосились, но она была не такова. «А! господа (конечно, подумала она), вот как! вы не верите тому, что было обо мне писано в Европе, — так я же вам докажу, с кем вы имеете дело»… и — пошла писать на славу! Только она кончила свое первое pas, как весь театр разразился оглушительным аплодисментом. Вскоре, по высочайшей воле, ее ангажировали в Петербург на три года.

Понятию, что при таком светиле, явившемся на нашем балетном горизонте, счастливая звезда директорской фаворитки должна была померкнуть. Тогда Гедеонов был уже директором театров в обеих столицах и он, с горя, заблагорассудил перевести петербургскую Елену на московскую сцену; но и туда переселилась она не на радость. Московские театралы, поклонники первой тогдашней балерины Санковской и других танцовщиц, начали враждебно преследовать петербургскую незваную гостью, и зачастую угощали ее шиканьем. Москва за своих стоит горой и эксцентричный антагонизм этих балетоманов дошел, наконец, до того, что в одно из представлений какого-то балета, в котором первенствовала петербургская Елена, выброшена была из верхней ложи к ее ногам — мертвая кошка! Мщение, конечно, перешло уже  границы всяких приличий; но когда разгуляется московская широкая натура, она принимает чудовищные размеры.