Соленая падь - Сергей Залыгин

В этих условиях можно отдавать колчаковцам села и деревни, пусть берут. Это - ненадолго. Даже наоборот - чем больше противник будет проводить карательных экспедиций, больше рассредоточиваться на мелкие отряды - тем разложение его изнутри будет сильнее. Правильной войны вести с противником не надо, такая война только поддерживает его организацию, заставляет солдат и впредь оставаться в полном подчинении офицерства.

Дальше Брусенков уже должен был перейти к партизанской армии.

И перешел.

Он считал, что объединение соленопадской и верстовской армий ничего полезного не дало. Объединенная армия еще не одержала ни одной серьезной победы, а если и одержит - так это будет успех тактический, а не стратегический.

После объединения вооруженных сил и начались измены заеланских полков во главе с комиссаром бывшей верстовской армии, карасуковцев, а нынче на совещании присутствует представитель северной самостоятельной армии, которая к Соленой Пади не примыкает и примыкать не собирается.

Брусенков глянул на представителя этой ничейной армии, а тот круглолицый и краснолицый - поправил на боку огромный кольт.

- Зачем нам примыкание?

- ...Армия расшатала и гражданскую власть, много замечается нынче злоупотреблений на местах со стороны следственной, конфискационной и других комиссий, районных и даже чрезвычайных при главном штабе. Тяжелое и мрачное наступило время, завоевания революции в опасности...

И это было не все, не весь новый брусенковский счет.

- Это говорено мной в общем и морально, - чуть передохнув, сказал он. Главный штаб обвиняет главнокомандующего в том, что он до сих пор не перешел к надлежащим действиям против белой армии, что покинул свой пост перед самым важным сражением за Малышкин Яр, что самоустранился с поста главкома, полностью переключившись на партизанские действия только в одном моряшихинском направлении, что совершил попытку разогнать главный штаб, что незаконно арестовал члена главного штаба товарища Черненко, что совершил проступок, несовместимый с положением главнокомандующего, - увез насильно из села Моряшихи гражданку Королеву. - И только здесь Брусенков закончил свою речь: - Главный штаб предлагает отстранить Мещерякова от занимаемой должности главнокомандующего и предать его суду революционного трибунала.

Мещерякову же гражданка вспомнилась... На Звягинцевской заимке. "А Брусенков-то - как может об этом говорить? Он-то что понимает? Рябой, злой? Такого же ни одна истинная женщина не полюбит, тем более не захочет, чтобы он ее украл. Ведь это же страшно поди-ка, когда тебя живого крадут? И приятность при этом обязательно должна быть даже выше, чем страх. Это Черненко Таисии все равно, кто ее крадет! Нет, куда ему, Брусенкову, голодный сытого не разумеет! Несчастный он все ж таки, Брусенков!"

Вслед за тем он пожалел и все чрезвычайное совещание: трудное положение - и простить человека неловко, когда он сильно успел натворить, и обвинить невозможно, очень нужен человек - главнокомандующий!

"Тут - какой выход? - соображал Мещеряков. - Кто-то должен сказать: "Товарищи! Когда не из-за баловства с Колчаком воюем, а всерьез, то нам ничего другого не остается, как пройти мимо баловства нашего товарища Мещерякова". Самому - неудобно это сказать, но кто-то должен догадаться".

Не догадывался никто. Даже товарищ Жгун. Как человек военный, как начштабарм, который один только и знал о новом приказе Мещерякова, о том, что приказ этот идет, идет сейчас к армии для воодушевления каждого командира, каждого бойца. Для победы.

Для победы истинной, человечной. Для победы народной, а вовсе не в чужой какой-то и капиталистической войне.

Тут представились Мещерякову окопы прусского фронта. Мокрые, вшивые, вонючие, голодные. Без табака и без патронов.

Это до какой степени озверели капиталисты, что загнали живых людей в такие окопы? До чего и эти люди тоже дошли, если который раз сами мечтали выползти из окопа по грязи на брюхе, миновать колючую проволоку и броситься в другой такой же окоп - рубить там, и колоть, и стрелять в упор... Не получается у капиталистов настоящей войны - одно убийство, и надо было кончать, посылать парламентеров с белыми флажками, но у капитала ведь и на это не хватило человеческого духа?

Нынче война вольная, на истинное геройство, на человеческую сознательность. А Брусенков? Ему и этого не понять.

И белых Мещеряков тоже чувствовал - их отчаянный поиск еще какого-то, уже немыслимого шанса. Чем шанс становился немыслимее, тем больше становился их ужас и страшная сила в этом ужасе... Ее-то он и должен был нынче сломать - ужасную силу.

Ждал Мещеряков - что будет дальше?

Первый спросил Кондратьев:

- Товарищ Брусенков, сколько ты сам, лично, принес урону нашему делу хотя бы одним поповским расстрелом?

Вопрос был далеко не для всех понятным, но Брусенков объяснять не стал, передернул плечом, и только. Стал рассказывать Довгаль.

Неделю назад человек двадцать священнослужителей собрались в соленопадском приходе. Брусенков взял сотрудников военного отдела и ревтрибунала, пошел их арестовывать. Те стали разбегаться, Брусенков стал стрелять. Был убит местный священнослужитель, двое ранены. Уже после установили - служители церкви собрались, чтобы написать в главный штаб прошение - не препятствовать отправлению религиозных обрядов.

Мещеряков подвинул табуретку ближе к Брусенкову и спросил у него:

- Убитый-то попик, это который горячился в главном штабе, в отделе народного образования? Насчет отделения церкви от государства? Он?

- Он... - кивнул Брусенков.

- Молоденький такой... Трусливенький. Розовенький. Надо же случиться? Бабам, тем особенное горе - церква поди стала им не мила? Слушай, Брусенков: я партизанщиной занимался, ты - строгой властью, а результат один - убиваем людей. Это - как? Скорее бы уж победа, да кончить с этим делом. Раз и навсегда.

- Тебе этого всего не объяснишь. Бесполезно.

- Может, попику объяснишь? Ему - полезно?

Брусенков отставил свою табуретку в сторону.

А в самом деле - попик, что ли, был особенный! Так хотел жить, так хотел, ну прямо как сам Мещеряков! Еще тогда, в отделе народного образования, глянул на главкома с тоской, с жалостью, наверняка подумал тот раз про него: "Отпетая голова! Царство небесное! Аминь!" И ведь получился "аминь", только наоборот: нету попика в живых, теперь с попика, как словно с козырной карты, ходят против Брусенкова. Недаром Брусенков этого попика еще живого невзлюбил!

- Через это какие мы несем потери? - спрашивал тем временем Кондратьев. - Страшно подумать! Ведем идейную борьбу среди населения месяцами, доказываем идею справедливыми действиями, а тут является Брусенков и первого попавшегося попа - бах! Старики и старухи манифестации устраивают, протестуют. В Малой Крутинке обстреляли наш разъезд. Когда схватили, расследовали - оказались свои, но только - верующие. За попов сделали отместку! И по всем другим селам и деревням, особенно где нету твердых большевиков, чтобы пресечь тебя, - как ты действуешь, товарищ Брусенков? - И Кондратьев стал еще рассказывать о действиях Брусенкова, а потом вдруг остановился, прервал сам себя. Не сразу продолжил речь. - Товарищи! продолжил он чуть спустя уже медленно и глядя на одного Мещерякова. Товарищи! Если бы у нас происходил суд, мы хотим того или нет, а предъявили бы обвинения товарищу главкому. Суровые, законные. Но мы сейчас хотя и судим, но мы - не юристы, не присяжные заседатели. Мы - революционеры! Мы следуем за товарищем Лениным и имеем цель - победу революции. Вот - наш устав и кодекс, наши закон и мораль. И вот в то время, как Брусенков этой цели, то есть победе революции, мешает, нет даже надежды, что и дальше мешать не будет, - без Мещерякова, без его влияния на армию мы скорой победы не одержим. Если начальник главного штаба товарищ Брусенков перед лицом революции сам себя судить не может, не способен к этому, то мы надеемся и уверены, что наш главком рассудит свои собственные поступки, сделает правильный вывод по самой высшей честности, не уронит, не запятнает, а высоко понесет наше победное знамя! Мы нынче отрезаны от города колчаковцами, мы - одни. И нам этот период, покуда мы одни, без России, одни, какие есть - нужно пережить, как большевикам истинным. Давайте переживать!

Может быть, Кондратьев говорил бы и дальше, но вскочил с места круглолицый представитель северной неприсоединившейся армии.

Еще до начала совещания к нему обращался то один, то другой, но фамилии его, должно быть, никто не знал - каждый называл, как вздумается, чаще "северным" и "урманным" главкомом.

Урманный главком почему-то все время держал руку на деревянной кобуре кольта, а когда заговорил - тотчас начал расстегивать на ней ремешки, будто сию же секунду собирался открыть пальбу, тем самым подтвердить свои слова. Или она у него пустая была, кобура?