Как Петербург научился себя изучать - Эмили Д. Джонсон
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Несомненно, учебная программа по краеведению способна выполнить такие задачи. Если научить видеть то, что находится рядом, считать его ценным и интересным не только из-за внутренних свойств, но и потому, что оно представляет собой часть большего (и даже более увлекательного) целого, многие изучающие краеведение, вероятно, совершат скачок от любви к своей окрестности, городу и региону к более масштабным формам географической привязанности. Но главная ли это цель краеведения сегодня? Так ли последовательно проводились в России исследования на местном уровне? Краеведение – сложное и неоднозначное явление. Хотя его часто пропагандируют как помощника в объединении обширного и разнородного государства, оно также часто служило отдушиной для региональных и сепаратистских устремлений, что в целом способствовало разделению не меньше, чем консолидации. Оно более явно поощряет местную гордость и соперничество, чем национально-патриотические чувства. В этом отношении краеведение, по всей видимости, отличается от родственной ему зарубежной дисциплины Heimatkunde, которая, по мнению многих современных ученых, сыграла важную роль в объединении современного немецкого государства в конце XIX века [Confino1997: 9–13].
В последние годы российские краеведы предприняли некоторые предварительные шаги по налаживанию связей со своими наиболее явными коллегами в таких странах, как Германия, Франция и Соединенные Штаты. Они участвовали в ряде международных конференций по региональным исследованиям и сами их организовывали. Они приглашали иностранных ученых, работающих над темами, не связанными с российской территорией, для участия в публикациях[335]. По большей части, однако, контакты со специалистами по другим формам науки о местности оставались довольно поверхностными и, как правило, привлекали внимание к особенностям краеведения не в большей степени, чем к любой более широкой общности интересов. Необычайно драматичная история краеведения и его связь с различными формами политической активности отличают его от многих западных аналогов. Рассматриваемые во многих западных странах, в том числе и в первую очередь в Соединенных Штатах, с точки зрения социальной функциональности, а не тематической направленности, дисциплины идентичности, которые исследуют пол, сексуальные предпочтения, этническую принадлежность и расу, представляют собой более близкие аналоги краеведения, чем те, которые сосредоточены на регионализме. Они кажутся более актуальными для современных политических и культурных дебатов, они чаще вовлечены в борьбу между силами, борющимися за и против фундаментальных социальных изменений.
Вероятно, это не должно вызывать удивления. В Соединенных Штатах, возможно, самые значительные и продолжительные культурные дебаты за всю нашу короткую историю вращаются вокруг вопроса о правах личности и групп. С момента зарождения нашей нации мы изо всех сил пытались дать определение понятию равенства и спрашивали себя, на какие слои нашего населения оно должно распространяться. Некоторые из наиболее очевидных трещин в нашей политической системе сегодня указывают на различия в расовой, этнической и половой принадлежности и в некоторой степени в сексуальных предпочтениях. Хотя проблеме индивидуальных и групповых прав в России уделялось и уделяется значительное внимание, можно утверждать, что видное место в национальном нарративе занимала проблема отсталости. Многократно на протяжении последних трех столетий российские интеллектуалы поднимали вопрос о развитии. Они пытались выделить Россию по отношению к различным западным странам – находится ли она впереди, позади или вообще в каком-то отдельном континууме? Они задавали себе вопрос, должно ли государство следовать по стопам Германии, Англии, Франции и Соединенных Штатов или оставаться верным местным культурным традициям. Этот большой диалог о моделях развития, как я предлагала выше в данном заключении, часто проводился с помощью географического описания. Русские писатели и общественные мыслители, начиная с XVIII века, в произведениях о Москве, Санкт-Петербурге и провинции описывали состояние своей родины и размышляли о ее судьбе. Когда они указывали на позитивные или негативные события, когда они хвалили или критиковали те или иные аспекты местной жизни, они также косвенным образом занимали позиции по более масштабным проблемам и вопросам: успех или провал национальных политических, экономических и социальных реформ, желательность продолжения вестернизации или модернизации. В результате как региональные ландшафты, так и идентичности приобрели в российской культуре иное значение, чем во многих других обществах. Идентификация себя как москвича, петербуржца или жителя провинции во многих случаях подразумевала что-то связанное с идеологической ориентацией (поддержкой / ассоциацией с той или иной моделью развития), а не только с местом происхождения или проживания и привычками (манерой речи, поведения, преобладающим стилем одежды).
В России ассоциации, вызываемые специфическими ландшафтами и маркерами местной идентичности, периодически менялись в ответ на изменения социальных и политических обстоятельств. Например, после того как Петербург в 1918 году потерял свой статус столицы, город и его жители перестали восприниматься как представители бюрократии и имперской мощи. Аналогичным образом, после распада Советского Союза Москва в значительной степени заменила Петербург как самый «западный» российский город, и ее жители, как и их северные собратья в XIX веке, все чаще приобретают репутацию «иностранцев в своем отечестве»[336]. В таких случаях конкретное значение, придаваемое тем или иным географическим маркерам, изменилось, но сами термины не утратили своего общего культурного значения. В каждый период современной российской истории, включая нынешнюю постсоветскую эпоху, региональные ландшафты и категории идентичности оставались семантически заряженными. Неудивительно, что в этой культурной среде процветает краеведение – дисциплина, которая одновременно исследует и продвигает местные привязанности.
В течение последнего столетия дисциплины, связанные с идентичностью человека, стали пользоваться огромной популярностью во многих частях земного шара. Кажется, что мы, достигнув удовлетворительных знаний о физическом существовании и проверив самые очевидные пути философской и теологической мысли, наконец обратились к рассмотрению базового словаря идентичности, терминов и категорий, которые люди используют в своем стремлении отличить себя от других. На Западе мы начали задаваться вопросом, представляет ли раса культурную конструкцию или имеет какую-то основу в природе. Мы исследуем, изучаем гендерные и сексуальные стереотипы и манипулируем ими. В России ученые изучают, как местные ландшафты могут порождать мифы и модели идентичности, что значит быть москвичом, петербуржцем или одесситом, исследователи анализируют связи людей с регионами, в которых они проживают.
Поскольку конструкции идентичности ни в коем случае не универсальны, поскольку культура по всему миру понимает и оценивает даже такие базовые понятия, как раса и пол, очень по-разному, следует ожидать по крайней мере некоторых различий в том, как изучается идентичность в разных странах. Дисциплины, которые впервые появились на Западе, такие как «гендерные исследования», при переносе в другую среду могут приобретать новые черты и развиваться неожиданным образом. В таких странах, как Россия, несмотря на давление западничества, традиции национальной идентичности иногда сохраняются и даже процветают. Хотя экономическое и политическое господство великих демократий Запада и нынешняя система распределения академической и культурной помощи на международном уровне, как правило, способствуют гомогенизации систем научных исследований, представляется маловероятным, что культурные различия в стремлении к знаниям когда-либо исчезнут полностью. Дисциплины, как и большинство сложных социальных структур, чрезвычайно устойчивы: они могут адаптироваться и изменяться в соответствии с новыми научными открытиями, финансовыми, политическими или культурными реалиями, но
