Подземная пирамида - Ласло Леринц

Я думаю, с каждым бывало так: спишь и видишь самого себя во сне бодрствующим. Точно знаешь, что все, что ты чувствуешь, что с тобой происходит, – не явь, а только сон. Но никак не можешь от него избавиться, вернуться к действительности.

Чтобы сделать это сравнение более наглядным, я вынужден рассказать один из своих прежних снов. В тот вечер я, кажется, прочитал какую-то старую историческую книгу, потому что ночью мне снилось, что я живу в средние века и меня привлекли к суду за колдовство. Не помню точно, чем я мог возбудить подозрения инквизиции, видимо, применил где-то свои современные знания, – главное, что дюжие палачи в капюшонах уже приготовили костер и поволокли меня, чтобы привязать к нему с вязанками хвороста у ног.

Тут меня охватило какое-то странное ощущение, и я внезапно проснулся. Точнее говоря, я продолжал спать, но мне снилось, что я знаю, что все это сон. Я знал, стоя среди вязанок хвороста, что сплю, что лежу в своей постели, спустя сотни лет после исчезновения инквизиции, в той части света, которая в те времена еще даже не была известна Я спал и в то же время знал, что сплю.

Начиная с этого момента, я от души наслаждался происходящим. Я был уверен, что ничего плохого со мной не может случиться, в крайнем случае я проснусь.

Такое же чувство я испытал в этом голубом сиянии. Я знал, что грежу, ведь то, что я видел, не могло быть реальностью. И в то же время я бодрствовал и с любопытством наблюдал, что происходило в комнате.

Три пирамиды занимали заднюю часть комнаты, и в пространстве слышались странные, неведомые звуки. Словно позади пирамид проезжали безрессорные повозки, я даже различал скрип колес. И тут же у меня промелькнула мысль, что это невозможно, ведь тогда в Египте еще не знали колеса.

В это время картинка повернулась. Как будто я смотрел фильм: пирамиды скользнули в сторону, и моим глазам предстала другая часть местности. Между песчаными отмелями, достигавшими самого берега, катила свои воды широкая, удивительно чистая, игравшая голубыми отсветами река. По воде скользила ладья, и на ней был именно такой, характерной формы, парус, каким пользовались в Египте тогда.

Тут картинка снова прыгнула. Снимок был сделан, вероятно, с какого-то возвышения или холма, потому что под нами, как на ладони, лежал весь город. Пирамиды исчезли, видны были только пальмы и сеть узких, извилистых улочек. Сбились в кучу дома с крышами, крытыми шкурами и пальмовыми листьями, и, очевидно, с глинобитными стенами, и доносился гул шумевших внизу людей.

Я удобно откинулся в кресле и стал ждать продолжения сна. Сна, о котором я знал, что это, в конце концов, не сон, а просто какие-то непонятные видения. Правда, в голове мелькнула мысль, что я, пожалуй, получил шок от удара молнии, и меня, вероятно, уже везут в больницу.

Я с удовольствием заметил про себя, что и теперь не теряю времени: истинный ученый занимается своей наукой, даже находясь между жизнью и смертью.

Одновременно я знал, что в этом спектакле серьезную роль играет и действительность. Это выяснилось окончательно, когда я услышал испуганный голос Карабинаса:

– Боже мой, что это? Это твоих рук дело, Петер? Мои артикуляционные органы пришли в движение совершенно независимо от моей воли:

– Я ничего не делаю… Вы тоже видите?

– Что это? Умоляю… скажите, что это, – дрожал сдавленный от рыданий голос Селии.

– Египет? Древний Египет? – услышал я приглушенный шепот мисс Хубер.

– Что же еще, – пробормотал Йеттмар. – Он.

Только не меня нужно спрашивать. Потому что я сошел с ума. Или у меня галлюцинации.

– И у меня тоже, – сказал кто-то.

– Произошло чудо! – воскликнул Хальворссон. – Все-таки он имеет отношение к христианству. Может быть, он – сам Иисус Христос!..

Тут картина снова изменилась, точнее говоря, прыгнула.

Перед нами была плоская местность, по-видимому, участок пустыни, окаймленный несколькими пальмовыми деревьями. Под одним из деревьев стоял мужчина, одетый в национальный египетский костюм: одежду вроде передника, почти не прикрывающую верхнюю часть тела, и смотрел в сторону пустыни. Небо позади него было желтоватым, наверно, заходящее солнце окрасило воздух в такой цвет. Мужчина медленно двинулся вперед и тяжело задышал. Он широко развел руки, словно хотел обнять весь белый свет.

Камера медленно повернулась и, как в учебных фильмах, показала мужчину во весь рост, с ног до головы. Как в полусне, я услышал голос Карабинаса:

– Господи! Посмотрите на его голову!

Я поднял палец и приложил к губам, призывая к молчанию. Может быть, боялся, что квадратноголовый низкий человек с длинными руками и короткими ногами услышит наши слова и бесследно исчезнет.

Но мужчина не обратил на голос грека никакого внимания. Он еще раз простер руки в сторону пустыни: будто хотел одним исполинским объятием охватить весь небосклон. Несколько долгих секунд он стоял неподвижно, а мы, как в столбняке, глазели на него.

То ли на одном из столов, то ли на полу звякнула кофейная чашка, и мужчина внезапно повернулся в ту сторону, где сидела мисс Хубер. И в тот же момент из-за пальм появились двое других, похожих на него мужчин и неторопливо двинулись к нему. Первый повернулся на звук их шагов, а не на звяканье чашки.

Один из приближавшихся мужчин был одет в точно такую же одежду, как и наш первый знакомый, а на втором был какой-то странный, видимо, сшитый из кожи костюм, который значительно больше походил на современную одежду, чем на платье египтян. Четко было видно, что его костюм состоял из брюк и пиджака – я даже мог различить покрой пиджака.

В том, как мужчины приближались, было нечто угрожающее. Я заметил это, наверно, по той причине, что с детства насмотрелся вестернов. А тот, кто видел много таких фильмов, никогда не забудет особую, слегка раскачивающуюся походку ковбоев, готовящихся к перестрелке, их слегка наклоненную голову и в то же время убийственно настороженный взгляд, от которого не ускользнет ни малейшая деталь. Выжидательно полусогнутые руки небрежно свисают, но в какие-то доли секунды способны выхватить пистолеты.

Двое мужчин приближались так, словно они сошли с экрана в каком-то диковинном, костюмированном вестерне. Под подошвами их сандалий поскрипывал песок, и ветер доносил всплески дальней реки.

Одинокий мужчина неотрывно смотрел на них, и уголки его губ время от времени подергивались, как будто он собирался что-то сказать, но потом, похоже, сумел сдержаться, потому что продолжал молчать.

Между ним и приближавшимися мужчинами оставалось, наверно, не больше десяти-пятнадцати метров, когда те остановились. Они застыли, подняв квадратные головы, их длинные руки свисали почти до колен. В этой необычной позе, несомненно, было что-то обезьянье.