Товарищи - Анатолий Калинин

Однако в дальнем углу усадьбы, между флигелем чабанов и овчарней, с храпом лошадей долго еще смешивался посвист стали. Единственный из 82-го кавэскадрона, еще не зарубленный казаками, всадник с кудлатой непокрытой головой никак не хотел сдаваться в плен. Высок и силен был под ним вороной жеребец. Когда надо было, всадник поднимал его на дыбы, кругообразно отражая сабельные удары. Зеленков пробовал достать его концом своей шашки, но всадник мгновенным поворотом отпарировал его удар и вышиб из руки Куприяна шашку. На помощь Зеленкову поспешили Титов и Ступаков. Опытный и упорный противник попался им.

— Стойте, стойте! — вдруг крикнул им Манацков. — Обождите чудок! — Держа шашку наизготове, он притерся поближе к кудлатому всаднику.

— Ты, Иван Фомич?

— Я, — растерянно ответил тот.

Шашка, вдруг выскользнув у него из руки, но самый эфес воткнулась в сугроб снега.

— Давно же мы не виделись. — И, подъезжая к нему вплотную, Манацков быстро перехватил запястье его правой руки своей рукой. — Станичники мы, — радостно объяснил он окружившим их казакам. — Иван Фомич Попов у нас мельницей владел, а в тридцатом году в Раздорской амбары поджег. До самого Новочеркасска зарево видно было. Помнишь, Иван Фомич?

Всадник не ответил ему. За одну руку его крепко держал Манацков, другая безвольно повисла вдоль туловища.

Манацков засмеялся.

— На всю степь светило. А с тридцатого, Иван Фомич, когда сослали тебя в Нарымский край, ничего не слышно было о тебе. Ты что же из Парыма перед самой войной убег?

На этот раз всадник кивнул головой. Все его поведение, весь облик выражали полное безразличие к окружающему.

— А когда пришли немцы, сразу же пришел к ним, да? Как ты сам думаешь, Иван Фомич, что тебе за это может быть? С пленными немцами у нас один разговор, а с такими, как ты…

При этих словах Манацков вдруг, отпуская руку всадника, вскинул на уровень его груди свой автомат. Казаки расступились.

Здесь только всадник, видно, понял наконец, что ожидает его. Замычав, он взметнул своего жеребца на дыбы и бросил его в образовавшийся проход, расшвыривая на две стороны Ступакова и Титова. И ему, пожалуй, тоже удалось бы, как до этого командиру 82-го отдельного кавэскадрона Харченко, раствориться в ночной мгле, если бы его земляк Манацков не был в станице Раздорской до войны таким охотником, что ему редко когда приходилось ошибаться. Уток и гусей он бил в лёт, а когда устраивались облавы на волков, станичные охотники всегда только на него выгоняли зверя.

Не ошибся он и на этот раз, запрокинув и надвое переломив назад своего одностаничника всего одной-единственной очередью из своего автомата.

Командир 13-й танковой дивизии генерал Шевелери пригласил к себе командиров полков. Генерал занимал большой, красного кирпича особняк в центре хутора Лепилина. Из особняка выселили амбулаторию, но в чистых, высоких комнатах держался лекарственный запах. Окна выходили на площадь. В просвете единственной, надвое разрезавшей хутор улицы искрилась снегом степь.

Командиры полков собрались к десяти часам утра. Генерал еще не выходил. За белой с голубыми прожилками дверью, ведущей в его спальню, слышались позевывания, кашель, шорох одежды.

Боком протискиваясь из двери, денщик пронес из спальни к выходу завернутую в бумажный футляр ночную вазу. Командиры полков дружно отвернулись и стали смотреть в окно. Только тучный, лысеющий командир 4-го танкового полка продолжал смотреть прямо перед собой с ледяным безразличием к окружающему.

— Подполковник фон Хаке явно не в духе, — наклонился к соседу командир 93-го полка гренадеров Польстер.

Сосед его, с погонами артиллерийского подполковника, улыбнулся.

— В последнем бою с донской конницей он восемнадцать машин потерял…

— А-а… — откачнулся Польстер от соседа и с сочувствием стал смотреть на выбритое, с застывшей гримасой брезгливости лицо подполковника Хаке.

Распространяя запах одеколона, вошел со двора адъютант. Оставляя мокрые следы на полу, положил на стол пачку газет. Хаке, потянувшись, ровным движением достал со стола газету. Серые холодные глаза пробегали лист.

— Прочти, Кюн, что «Ангрифф» пишет, — сказал он с судорожным смехом, протянув газету подполковнику с погонами артиллериста.

Тот взял газету двумя пальцами, оглянулся на дверь и, минуту поколебавшись, стал читать приглушенным голосом:

— «Берлин. Вот уже несколько недель, как на всем протяжении Восточного фронта, простирающегося от Черного моря и снеговых вершин Кавказа, через жизненные центры России, области Дона и Волги, до заключенного в мертвом кольце Ленинграда, идут жестокие бои. Как по сообщениям самих большевиков, так и по оценке германских военных кругов, характер отдельных и взятых в целом боев напоминает зимнее наступление большевиков в прошлом году, когда сталинские генералы, бросая в бой небывалое количество бойцов и боевых средств, пытались добиться поворота в ходе нынешней войны. Бели принять во внимание, что на огромном протяжении (более 2000 километров) немыслимо создание непрерывного фронта, классическим типом которого был, например, французский фронт во время прошлой мировой войны, то понятно, что союзные войска оси сплошь и рядом должны ограничиваться защитой важных стратегических пунктов. Только этим и можно объяснить, почему большевики порой могут сообщать об успехах местного характера. Решающее значение имеет то обстоятельство, что большевикам не удалось даже приблизиться к главной линии фронта германских и союзных армий. О прорыве этой линии, конечно, говорить не приходится… Местами бои доходят не только до рукопашной схватки, но и до единоборства. От стойкости и решимости часто зависит судьба целого боевого участка. Маневренная оборона, которую ведут германские войска, ставит повышенные требования к среднему и высшему командному составу».

— Однако, что они называют главной линией? — сворачивая газету, вполголоса спросил артиллерийский подполковник, ни к кому не обращаясь. Фон Хаке пожал плечами. Грузный, стареющий командир 66-го полка гренадеров подполковник Рачек с горькой иронией сказал:

— В последних боях я потерял две трети полка. Что они еще могут от меня потребовать?

Ему никто не ответил. За окнами клубилась белая, вьюжная муть.

В углу кабинета на стуле; сидел человек в казачьей порыжевшей папахе, но в сером мундире германского офицера. За космами низко надвинутой папахи под крутым лбом прятались глаза. Большие красные руки лежали на коленях. Между колен свесился на ремне кавалерийский маузер, почти касаясь пола желтым деревянным чехлом.

— Какое дегенеративное лицо. Кто это, Кюн? — тихо спросил Польстер.

— Это Харченко. Он в Краснодаре у большевиков сидел в тюрьме, — отчетливо выговаривая русскую фамилию, сказал артиллерийский офицер.

— А-а, этот эскадрон…

— Вот-вот, всякий сброд…

— Он, кажется, бежал с каторги?

— У русских это называется Соловками. Можешь говорить громко, он по-немецки — ни слова.

Вошел адъютант и замер около белой двери.

— Генерал-майор фон де Шевелери, — строго сказал он, открывая дверь.

Вошел генерал. Командиры полков дружно повставали, вскинув правые руки и наклонив четыре коротко остриженные головы.

— Да, да, — рассеянно сказал генерал, проходя к столу. — Садитесь, господа.

Командиры полков сели, согнув ноги под прямым углом. Генерал зашуршал на столе газетами. На выутюженном рукаве блеснула дивизионная эмблема — оранжевый круг с двумя перекрестами. Глаза пробежали газетный лист. По тонким губам скользила усмешка.

— Вы читали, что пишут на родине, господа? — спросил генерал.

Командиры полков наклонили в знак согласия свои коротко остриженные головы. «Четверо — и все подполковники», — подумал генерал. Человек в косматой казачьей папахе стоял в углу, придерживая рукой маузер. Генерал остановил на нем взгляд, но сказал адъютанту:

— Господин Харченко пусть подождет.

Человек в папахе вышел, гремя тяжелыми сапогами. Генерал проводил его глазами. Опускаясь в кресло, положил на стол белые, с длинными пальцами руки, повернул к командирам полков худое лицо:

— Должен вас познакомить с новым приказом, господа…

Генерал Шевелери принадлежал к старинной юнкерской фамилии, носил два дворянских титула. Вторым титулом деда Шевелери наградил Наполеон. Когда-то это составляло предмет родовой гордости семейства Шевелери. Но с недавних пор времена переменились. За грехи деда пришлось расплачиваться генералу. В 1933 году раздались первые голоса об отклонениях в генеалогическом дереве Шевелери. За генерала вступился рейхсвер. Впоследствии ему приходилось неоднократно давать объяснения в ведомстве, которое возглавлял Альфред Розенберг. Частица «де» причиняла немало хлопот. Однако все нападки прекратились, когда дивизия генерала Шевелери вступила в пределы Франции. Все сомнения в преданности генерала новому режиму окончательно рассеялись после того, как он на Сомме приказал сжечь французскую деревушку за убийство германского солдата. Тем не менее в офицерском корпусе за генералом укрепилась репутация франкомана. И на Восточный фронт адъютант выписывал к столу генерала французские вина: шабли, бордо, барзак, вувре-шамбертон, но чаще всего шатонеф дю пап. Говорили, что вместе с частицей «де» генерал унаследовал от своих предков и чуждую вестфальскому немцу сентиментальность. Из главной квартиры сделали запрос по поводу последней выходки генерала на Восточном фронте во время расстрелов в Моздоке. Когда оберштурмбанфюрер СС представил ему на утверждение порядок экзекуции, Шевелери потребовал: «Но только чтобы были соблюдены все необходимые правила гуманности». — «Как?» — озадаченно спросил оберштурмбанфюрер. «Вы практикуете в эти… тягостные минуты отделять детей от матерей. Настаиваю, чтобы это было прекращено», — твердо сказал генерал.