По пути в Германию (воспоминания бывшего дипломата) - Вольфганг Ганс Путлиц

У нас гора упала с плеч. Но, как у сатаны, конское копыто вылезло не сразу.

— Конечно, дело сложное. Именно от вас следовало бы ожидать, что вы подадите народу пример и не станете связываться с еврейским сбродом. Уладить дело совсем без последствий не удалось. Мы договорились, что вы сделаете в фонд «зимней помощи» здесь, в Путлице, единовременный взнос в сумме пяти тысяч марок.

Гебхард, конечно, пошел на это. Для маленького городка сумма была солидной. В ноябре, сообщая об итогах кампании по сбору средств в фонд «зимней помощи», газета «Путлицер нахрихтен» жирным шрифтом напечатала, что «национал-социалистская готовность наших граждан к пожертвованиям побила все прежние рекорды».

Вместе с Гебхардом мы ехали по осенним полям. [232]

— Жизнь больше не радует, — сказал он. — С одной стороны, бесспорно, что с тех пор, как нацисты у власти, дела идут гораздо лучше, чем прежде. У меня нет на имения ни одной закладной, я все время строил и делал покупки, и в банке у меня постоянно лежит сотня с лишним тысяч марок. Даже большие поместья, как у Вольфсгагенов и Френе, которые всегда плохо хозяйничали и перед тридцать третьим годом едва не обанкротились, снова встали на ноги в финансовом отношении. Но какая от всего этого польза, когда живешь в государстве преступников и тобой командуют скоты? Прежде я хоть мог, сколько влезет, ругать красных бонз. А теперь, когда у власти эти коричневые собаки, нельзя и рта раскрыть.

В этот момент в небе пронеслась эскадрилья геринговских истребителей, которые репетировали над Путлицем атаку. Из-за оглушительного рева моторов нельзя было разобрать слов. Гебхард посмотрел им вслед.

— Какое безумие! Я бьюсь сейчас над тем, чтобы мы до морозов поспели с подъемом паров. Если бы нам на поля хоть один такой мотор, мы бы через три дня забыли про пахоту. А они вместо этого без пользы сжигают в воздухе сотни литров великолепного бензина.

Гебхард мечтал о наследнике для Путлица и Лааске. Но до сих пор на свет появлялись только дочери. Он переключил разговор на эту тему.

— Знаешь, я иной раз спрашиваю себя, стоит ли в самом деле желать сына. Ведь все это наверняка полетит к чертям, пока он и вырасти-то не успеет. Хорошо, что нашему отцу не придется пережить того, что еще предстоит нам. Если бы мы не сидели в Путлице вот уже восемьсот лет и не срослись бы с ним до такой степени, то для нас умнее всего было бы продать весь этот хлам.

Гебхард управлял теперь всеми отцовскими поместьями, за исключением имения Грос-Лангервиш, где вел хозяйство мой брат Вальтер. Бурггоф принадлежал Гебхарду, Лааске унаследовала мать, а два хутора при нем были записаны на мое имя.

— Да, Гебхард, я думаю, что, к сожалению, нам действительно надо все обсудить, потому что война может грянуть со дня на день, и бог знает, когда и как мы снова увидимся. Что бы потом ни произошло, для нас, крупных помещиков, песенка в любом случае будет спета. Ты хороший хозяин. Если дело дойдет до того, что у нас отберут поместья, ты должен попробовать устроиться управляющим. [233] Может быть, тебе даже удастся остаться в Путлице. Но идти против истории смысла нет. Я в случае войны попытаюсь уехать за границу. Ни при каких обстоятельствах я не буду воевать за эту грязную шайку и помогать ей губить родину. Так или иначе, но война будет проиграна. Может быть, я смогу там, по ту сторону, оказать на будущих победителей некоторое влияние и благодаря этому принесу Германии пользу.

— Думаю, что все это верно, — ответил Гебхард. — Но что нам делать, если нас сперва вышвырнут отсюда или заберут меня в армию?

— Тогда ты должен попытаться любым способом пробраться в Англию. Я, как только приеду в Голландию, съезжу в Англию и договорюсь с лордом Ванситтартом, что в случае войны останусь там. Я почти совершенно уверен, что добьюсь этого.

Так мы строили планы на случай катастрофы. На горизонте перед нами, на фоне вечернего неба виднелся из-за деревьев шпиль путлицского замка, и в лучах заходящего солнца можно было ясно различить наш старый герб, укрепленный на флюгере.

Гебхарду пришла в голову еще одна мысль. Недавно ему предложили купить виллу в Хейлигендамме на мекленбургском побережье Балтийского моря. Он решил приобрести ее.

— Оттуда, — сказал он, — можно в крайнем случае на рыбачьей лодке добраться до Дании.

В начале декабря я уехал в Гаагу. Прощание было особенно тягостным, так как мы думали, что, может быть, это была наша последняя встреча на родине.

За время моего отсутствия количество темных личностей при нашей миссии в Гааге увеличилось на добрый десяток. Им уже не хватало здания на Ян де Витт Лаан, и Цеху пришлось дополнительно предоставить в их распоряжение большой дом бывшей австрийской миссии, который до тех пор почти не использовался.

Там водворилась новая персона — бывший лейтенант морской службы по имени Бестхорн. Он провел несколько лет в Индонезии в качестве дельца, свободно говорил по-голландски и лишь недавно вернулся в Германию. [234] Хотя он уже два десятилетия не вступал на борт военного корабля, ему незамедлительно присвоили звание капитана, после чего послали в Гаагу — официально в качестве морского атташе, чтобы таким образом ему было удобнее маскировать свою шпионскую деятельность. Задачи, которые он здесь выполнял, всегда были покрыты мраком тайны как для Цеха, так и для меня. Никаких резонных причин держать в Гааге особого морского атташе никогда не было. Бестхорн был закоренелым нацистом. Теперь он наряду с Буттингом и Шульце-Бернетом являлся одним из наших наиболее влиятельных закулисных деятелей.

По утрам я редко приходил на службу в числе первых. Неделю или две спустя после моего возвращения, появившись в миссии около десяти часов, я обнаружил в своем кабинете целое сборище. Буттинг, Шульце-Бернет и Бестхорн жестикулировали, как дикари, кроме них, там стояло еще несколько человек. Вся компания занималась тем, что допрашивала уборщицу.

Поскольку Цех находился в отъезде, я являлся старшим по должности. Тем не менее мой приход был едва замечен. Господа слишком углубились в свои потрясающие мир дебаты. Что же случилось?

Уборщица нашла у меня на подоконнике несколько осколков стекла, а на ковре перед окном — маленькую свинцовую пулю. В верхнем левом углу окна можно было обнаружить звездообразную дырочку, через которую, по всей видимости, пулька влетела внутрь. Если даже стрелок и целился во что-нибудь, находящееся в комнате, то это могла быть разве только люстра под самым потолком.

За несколько недель до этого эмигрант еврей по имени Гриншпан застрелил в Париже моего молодого коллегу, секретаря посольства Рата. Этот случай послужил Геббельсу предлогом для того, чтобы изобразить организованные им антисемитские бесчинства в ночь погромов с 9 на 10 ноября как «стихийную реакцию разгневанного народа».