Железные паруса - Михаил Белозеров

Ну услужил, друг, подумал Он об Андреа, оглядываясь.

***

И увидел — какие-то липкие сумерки, в которых здесь и там темнели оплывшие коробки домов с глазницами немых проемов, и там, на пятом этаже, под самой крышей свет из родных окон — блеклый и призрачный.

Он направился к крыльцу, но из этих сумерек выскочили двое с закатанными глазами: один в каком-то нелепом треухе, другой — пониже, похожий на пузатый бочонок, но оба в рваных кафтанах. Тогда Он крикнул ей:

— Ну что же ты, быстрее!..

А она вдруг испуганно заупрямилась, и Он понял, — не узнала, в панике, и боится его больше, чем этих двоих. В этот момент тот, что повыше, подступая как-то нелепо, вытащил из складок одежды кривой нож, и, размахивая им, сделал еще шаг, и Он понял, что она не успеет добежать до двери и не сумеет ее быстро открыть. В следующее мгновение ему пришлось забыть о ней, потому что эти двое оказались совсем близко, и ему пришлось повернуться к ним лицом и даже сделать угрожающий жест. Эффект превзошел все ожидания: скатились с крыльца, хрипло задыхаясь, словно это усилие отобрало у них последние силы. Посовещались внизу и снова двинулись на него. И тогда Он, сделал движение, пошарил — словно то, что лежало, само лезло в руку, пошел на них, замахнувшись, заставил разбежаться в стороны и швырнул банку в того, что повыше, приведя его в полное замешательство, а тот, что пониже, выдыхая смрадный запах гнилых зубов, подкатился на расстояние руки. Он ухватил его за одежду, отступил в сторону и, используя инерцию толстяка, ткнул лицом в ступени крыльца. И тут же инстинктивно, чувствуя движение второго, высокого и замечая лишь руку с ножом, поднырнул и ударил в разрез так, что клацнули зубы противника, а Он почувствовал боль в кости. Выиграл драгоценное мгновение, чтобы увернуться от визжащего, как поросенок толстяка. Пнул его ногой в зад. И они закружились юлой, оттесняя его к дому и, заходя с противоположных сторон, казались неуклюжими, как огородные пугала. В следующее мгновение ему еще раз удалось схватить второго, того, маленького, похожего на бочонок, и с необычайной легкостью толкнуть его, испуганного, на высокого с ножом, свалить их обоих разом. И тогда они, задыхаясь уже вовсе тяжело, спотыкаясь, побежали в темноту, решив, что с них на сегодня хватит.

Он не ошибся — и это были люди, возможно, даже настоящие. Сам Он в смятении не мог понять, как одновременно оказался и в околотке, и на Охте, где прошла большая часть его жизни. Ведь это была не его жизнь в настоящем, а прошлое, которое Он помнил или почти помнил! А может быть, будущее ему только приснилось?

— Идем же… — позвала она его.

— Погоди… — попросил Он, чувствуя, как по спине бежит горячая волна. Потом услышал, как на пятом этаже радостно лает Африканец, и словно очнулся.

Рана оказалась пустяковой — просто длинный порез во всю лопатку — единственное, что успел сделать грабитель. Зато ему было приятно заботливое прикосновение ее рук и мягкая белая ткань, которую она мгновенно достала откуда-то из шкафа, окунала в горячую воду и прикладывала к ране. Африканец принимал горячее участие в лечении: совал голову в руки и лизал в губы. Потом она, удовлетворенно любуясь на свою работу, вышла. Он уже знал, что все в порядке, что Он дома, а когда вернулась, на его спине что-то зашипело, мышцы онемели, и Он почувствовал, как игла с неприятным потрескиванием входит в кожу, и старался не думать о том, что делает жена, а просто ждал, когда она закончит свое колдовство. А когда она действительно закончила и Он решил выпрямиться, то понял, что не может двинуть не только руками, но даже пошевелить торсом, словно на спине у него вырос горб. Африканец все еще терся о ноги, как большой, ласковый кот.

— Теперь ты меченый, — сообщила она с улыбкой и с той знакомой интонацией, которую Он так хорошо помнил, что у него закружилась голова.

И Он, чувствуя, что ничего этого не может и не должно быть, что происходящее противоречит здравому смыслу, повернулся к ней, посмотрел в родные глаза и поцеловал ее в губы, боясь только одного, что это все вмиг исчезнет. А она, не замечая его состояния, с выражением заботы на лице уже натягивала на него старую, мягкую рубаху, вдевая рукава и расправляя воротник, наклонившись так близко к его лицу, что у него снова пошла кругом голова, и Он, понял, что страшно устал.

— Я не знаю… — признался Он, и вдруг подумал, что все это уже было, и оторопело замолчал.

А она, словно продолжая прерванный разговор, спросила, удивившись его нежности:

— Чего не знаешь?

— Прости, — сказал Он, — у тебя нет ощущения, что это уже было?

Они так хорошо знали друг друга, что понимали с полуслова. И она подумала, что Он прислушивается к звукам не снаружи, а внутри себя.

— Дежа вю? Ты опять боишься? — спросила она устало.

— А ты?

— Я не знаю, — ответила она с теми нотками семейного терпения, которые Он так любил в ней.

И вдруг все вспомнил. Вспомнил с тем удивлением, когда после болезни замечаешь, что у тебя отросла борода. Должно быть, у него была своеобразная реакция и на все свои страхи, и на то, что вслед за этим следовало. Ночью Он отправился за едой. Благо, не взял с собой Африканца. Это была авантюра. Они высидели в городе до последнего: до голода, до холодов. Теперь следовало что-то предпринять. Он знал, что все окрестные магазины разграблены, и пошел в Пороховые, на старые армейские склады. Ему повезло — последняя охрана разбежалась накануне. Вначале Он попытался добыть патоки из цистерны, но его чуть не столкнули в ее темное нутро. Потом наткнулся на толпу, расхватывающую остатки душонки, и это была настоящая удача.

— Тебе надо поспать… — сказала она.

— Нет, нет… — Он был возбужден больше от собственных мыслей, чем от раны.

Пожалуй, я запутался с этим временем, лихорадочно думал Он.

— Тебе надо поспать, — снова мягко сказала она и принесла настоящей водки и кусочек жмыха, который Он когда-то заготовил для рыбной ловли.

Она считает меня сумасшедшим, подумал Он, но водку выпил. Где же я? А «дуранду», не удержавшись, засунул в рот. Ее можно было сосать, и тогда на языке появлялся давно забытый вкус подсолнечного масла. Он почувствовал себя эгоистом. Как Он тосковал по ней там, в своем будущем — хоть ложись и помирай. Но одновременно помнил себя прежним — одиноким. Это была странная смесь чувств, к которым невозможно было сразу привыкнуть. В следующее мгновение у него перехватило дыхание. Любимая чашка, в которой жена подала ему водку, должна быть разбитой. Он осторожно поставил ее в сервант за стекло. По странной прихоти памяти в своем будущем Он часто вспоминал о ней — ни о чем другом, а именно об этой чашке. Прошлое записывается, как наше желание, подумал Он. Боже, какой я осел, ведь надо бежать! Теперь же ему казалось, что Он обхитрил кого-то, возможно, даже самого себя. Темные окна. Холодные дома. Пустые улицы. Страх проснулся в нем с прежней силой, словно Он заново переживал прошлое.