Мандолина капитана Корелли - Луи де Берньер

Рация ни разу не подвела его. Это была «Браун Б-2» – всего две лампы «Локталь», антенна – совершенно как бельевая веревка, работала от сети или шестивольтового аккумулятора и при пустяковом весе в тридцать два фунта была чудом миниатюрности.

47. Доктор Яннис дает совет дочери

Доктор Яннис набил трубку смертоносно-едкой смесью, которая в дни оккупации сходила за табак, примял ее и раскурил, неблагоразумно глубоко затянувшись. От резкого дыма, обжегшего горло, он выпучил глаза, поперхнулся, схватился рукой за горло и зашелся в кашле. Бросив трубку на пол, он пробормотал: «Кал, сущий кал! До чего же докатился свет, если я дошел до курения экскрементов? Ну всё, больше не курю».

Последнее время трубка доставляла ему больше мучений, чем утешения. Одно только то, что невозможно достать ершики для чистки трубки, – и он опустился до рысканья по саду в поисках птичьих перьев. Он даже подкупал маленькую Лемони, чтобы та ходила на берег искать их, а это влекло за собой необходимость склонять Пелагию к приготовлению маленьких медовых пирожных, которые любила Лемони. Цепочка грозила превратиться в бесконечную и неуправляемую коррупцию. Он попытался разрубить гордиев узел, прекратив чистить трубку, но в результате пришлось вдыхать неописуемо противные, ужасно горькие и жутко склизкие комочки непрогоревшего табака. Его начинало тошнить, как бестолковую собаку, слопавшую перец «чили», смоченный в бензине; помимо всего прочего, курить такой табак – все равно что позволить дилетанту удалять воспаленные миндалины. Доктор с раздражением чувствовал, что его предали. Трубка была настоящий «Сен-Клод», он купил ее в Марселе, и предполагалось, что она будет верным другом. Конечно, она обгорела по краям, и черенок пожелтел и был обкусан, но прежде она никогда не нападала на него с такой злобой. Он оставил ее лежать на полу и вернулся к своим записям:

«Будучи сокровищем, остров со времен Одиссея стал игрушкой великих, властных, плутократичных и одиозных. Не склонные к философствованию римляне, не искушенные ни в каких искусствах, кроме управления рабами и военных завоеваний, разграбили город Сами и вырезали его население, героически сопротивлявшееся четыре месяца. Так началась долгая и прискорбная история перехода острова из рук в руки в качестве дара; в то же время он постоянно подвергался набегам корсаров со всех многочисленных уголков злонамеренного Средиземного моря. Таким образом, остров разграблялся до бесконечности, а ведь его прославленный музыкант Меламп завоевал приз Кифары на Олимпийских играх аж в 582 году до нашей эры. Со времен римлян единственной наградой нам была возможность выжить».

Доктор остановился и поднял с пола трубку, забыв, что только что отрекся от нее навсегда. Всё та же проблема: это не столько история, сколько горестное стенание. Или тирада. Или филиппика. Его поразила внезапно возникшая мысль: быть может, дело не в том, что он не умеет писать историю, а в том, что сама История невозможна. Довольный глубинным смыслом этой мысли, он вознаградил себя глубокой затяжкой из трубки, что снова вызвало неудержимый припадок мучительного кашля и чиханья.

Он в ярости вскочил со стула, собираясь переломить трубку пополам, и действительно чуть не сломал, но его вдруг охватило смятение. Ведь Бросить Курить – столь же невообразимо, как История. Ясно – придется достичь своего рода соглашения с трубкой. Он позвал Пелагию, тщательно выскребавшую ложкой гущу из чашек с утренним кофе, чтобы использовать ее еще раз. Ситуация с кофе была столь же ужасна, как и табачный кризис.

– Дочь, – сказал он, – разведи немного меда в бренди и смешай с этим табаком. В таком виде он просто невыносим. От него ужасно чихаешь.

Пелагия, поморщившись, взглянула на него и взяла протянутую жестянку. Она уже собралась уйти, когда отец добавил:

– Подожди, не уходи, я должен кое о чем поговорить с тобой.

Доктор и сам удивился. «О чем это я хочу поговорить с ней?» – спросил он себя. Какие-то впечатления, которые требовалось обсудить, набирались будто по крупицам, но еще не закрепились в форме мыслей.

Пелагия села напротив, прибрав выбившиеся волосы, привычно спадавшие ей на лицо, и спросила:

– В чем дело, папакис?

Доктор посмотрел на нее. Она сидела, положив руки на колени, в глазах мелькало ожидание, а на губах играла сдержанная улыбка. Ее миловидная чистота напомнила ему, что он хотел сказать. Любого настолько милого и непорочного человека, а его дочь – особенно, совершенно очевидно, можно втянуть в зловредные проступки.

– От моего внимания не укрылось, Пелагия, что ты влюбилась в капитана.

Лицо ее мгновенно залилось краской – похоже, это совершенно шокировало ее, и она начала заикаться.

– В к-капитана? – глупо повторила она.

– Да, в капитана, нашего незваного, но очаровательного гостя. Того, что играет на мандолине при лунном свете и приносит тебе итальянские сласти, которыми ты не всегда находишь нужным поделиться со своим отцом. Последний – это тот, кого ты считаешь и слепым, и тупым.

– Папакис!.. – возразила она, слишком ошеломленная, чтобы добавить к этому восклицанию хоть какое-то членораздельное завершение.

– У тебя даже шея и уши покраснели, – заметил доктор, наслаждаясь ее замешательством и нарочно подливая масла в огонь.

– Но, папакис…

Доктор бурно замахал своей трубкой.

– Нет, в самом деле, этот момент даже не стоит отрицать или обсуждать, потому что всё совершенно очевидно. Диагноз поставлен и подтвердился. Нам следует обсудить, что это означает. Кстати, мне ясно, что он тоже влюблен в тебя.

– Он этого не говорил, папас. Тебе нравится дразнить меня? Я начинаю очень сердиться. Как ты можешь такое говорить!

– Вот это характер! – произнес он удовлетворенно. – Это моя дочка!

– Я тебя стукну – правда стукну!

Доктор наклонился и взял ее руку. Она отвела взгляд и покраснела еще сильнее. Так типично для него – довести ее до крайнего возмущения, а потом нежным жестом выпустить из нее весь пар. Отец непредсказуем, просто какая-то мешанина – в одну минуту безапелляционные приказания, в следующую – хитрость и лесть, а еще через минуту – надменность и аристократическая невозмутимость.

– Я – врач, но я еще и человек, который прожил большую жизнь и все это видел, – сказал доктор. – Любовь – разновидность слабоумия с весьма определенными и часто повторяющимися клиническими симптомами. Вы краснеете в присутствии друг друга, вы оба болтаетесь в тех местах, где надеетесь увидеть друг друга, вы оба слегка косноязычны, оба необъяснимо и слишком долго смеетесь, ты становишься прямо до тошноты девчонкой, а он – абсолютно нелепо галантным. К тому же, ты немного поглупела. На днях он преподнес тебе розу, и ты положила ее между страниц моего справочника по симптомам. Если бы ты не была влюблена и имела немного соображения, ты засушила бы ее в какой-нибудь другой книге, которой я не пользуюсь ежедневно. Полагаю, весьма уместно, что роза обнаружена в разделе, касающемся эротомании.

Пелагия предчувствовала, что надвигается крушение всех ее сладких мечтаний. Ей припомнился доверительный совет тетушки: «Женщине, чтобы добиться своего, нужно либо плакать и пилить, либо дуться. Она должна быть готова проделывать это годами, потому что все мужчины в семье считают ее собственностью, которой могут как угодно распоряжаться, а сами – как камни, и требуется много времени, чтобы подточить их». Пелагия попробовала заплакать, но ей не дало возраставшее смятение. Она неожиданно встала и так же резко села снова. Перед ней разверзлась пропасть, и полчища турок в образе ее отца собирались столкнуть ее с обрыва. Казалось, его бесстрастное вскрытие ее души изгнало очарование из нарисованного образа. Доктор Яннис, уже раскаиваясь в своем грубом юморе, решился на сочувствие из-за одного лишь обстоятельства: стоял прекрасный день. Доктор сжал руку дочери. Пальцем другой руки он покручивал кончик уса и невозмутимо наблюдал, как Пелагия пытается выдавить из себя слезинку. А потом начал пространный монолог:

– Жизненный факт – доброе имя семьи коренится в поведении ее женщин. Не знаю, почему это так, – возможно, где-то дела обстоят иначе. Но мы живем здесь, и я обозначаю этот факт с точки зрения ученого, так же как отмечаю, что в январе на горе Энос лежит снег, а у нас отсутствуют реки.

Дело не в том, что мне не нравится капитан. Конечно, он слегка сумасшедший. Это очень просто объясняется тем обстоятельством, что он – итальянец, но он не настолько безумен, чтобы казаться совершенным посмешищем. На самом деле, он мне очень нравится, а то, что он божественно играет на мандолине, в значительной степени примиряет меня с тем, что он иностранец. – Тут доктор подумал, будет ли конструктивным раскрыть свое предположение, что капитан страдает геморроем; разоблачение физических несовершенств и немощей часто бывало сильнодействующим противоядием любви. Из уважения к Пелагии он решил этого не делать. В конце концов, не следует швырять собачье дерьмо в постель Афродиты. Он продолжил: