Хроники Хазарского каганата - Саша Виленский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я подмигнула Замире, показала глазами на красавца. Она уже и сама сообразила, кто это. Взяла ее за руку, подвела к нему.
— Привет, Саман! Это — Замира. Помнишь, я тебе говорила?
Он оглядел ее, сверху вниз. Уж этот-то взгляд я хорошо знаю. Держись, Замира. Ждет тебя сегодня веселая ночка с твоим восьмым! А он покрутил на пальце ключи, пожевал губами, лениво спросил:
— Печенежка?
— Да, — прямо во все глаза на него смотрит. Ну, оно и понятно.
— Работать хочешь?
— Хочу, — потупилась.
— Ладно, подожди, девчонки разойдутся, поговорим.
Знаем мы это «поговорим»! Я ей снова подмигнула и пошла к пандусу. Что-то сегодня как-то слабенько. Или просто рано еще. Все какие-то деловые идут, на ноги мои даже не глядят. А зря. Ножки у меня длинные, стройные. Это половчанкам да печенежкам надо ноги под брюками прятать — кривоваты. А у нас все в порядке с этим делом.
Взбила волосы, еще одну пуговичку расстегнула, и сразу — хоп! — поймала красавчика. Ишь как смотрит! Вот ты и попался, мой хороший. Идет, как бы не торопясь, галстук приспустил, ворот рубашки расстегнул — это у них называется «расслабился». И по сторонам зыркает. Но ты же уже мой, лапуля. Отводи глазки, не отводи, а все равно тебя ко мне несет, к улыбке моей, да к ножкам моим.
Ясное дело, подошел. Куда он денется?
— Работаем?
Я скорчила гримасу, мол, понимай, как хочешь. Может, в офисе работаю, может, на бирже. А может и блудницей.
— Сколько?
Осторожненько так спросил, огляделся. Стесняется.
— Тысяча пятьсот — час, десять — ночь.
— Стоять! Не двигаться!
Ну, все. Влипли! С трех сторон к нам неслись храмовые. Конец тебе, Мария. И тебе, Богдана, и тебе, Наира. Да и тебе, Замира, теперь не отмоешься, хоть еще ни одного клиента не сняла. Это — храмовые. От них не вырвешься. Обернулась на вход в «Интурист» — была слабенькая надежда, что можно туда рвануть, да затеряться, но и та рухнула: стоят ребята в костюмчиках, все перекрыли, не прорвешься. А этот, расслабленный, как схватил меня за запястье, так и держит. Попыталась вырваться — не пускает. Перенервничал, что ли? Но теперь уже все равно: храмовые окружили плотно, только Наира вывернулась, обежала одного, уклонилась от другого, кинулась в переулок. Двое за ней рванули. Хоть бы ушла! Богдане руки заломили, сумочку вырвали. Она девушка сильная, вдвоем еле справились.
Все это я успела рассмотреть, пока и мне выкручивали руки — подлетел храмовый, перехватил у расслабленного мое запястье, завел за спину, стянул больно вторую руку, что-то щелкнуло. Наручники надели, значит. Господи, больно же!
— Потерпишь, блядища!.
Оказывается, про «больно» я вслух вскрикнула.
— Ну как, — обернулся храмовый к расслабленному. — Есть что-то, господин инспектор?
— Есть, — тот вытянул из кармана диктофон. — Называет цену за час и за ночь. Можно брать и сажать. Легко. Доказательства налицо.
Вот же сука! Нет, ну не гад, а? За что? И во рту сразу стало горько от сухой полыни половецких степей. Все, Мария. Кончилась твоя молодость. Да и жизнь твоя кончилась, чего уж там. Сгниешь на солончаках, и будут тебя по первости еще лениво потрахивать охранники, а потом и они забрезгуют. Хорошо, если собакам не отдадут. Говорят, у них там специально обученные собаки есть.
И взревела я в голос, потому что очень хотела жить, и не просто жить, а — хорошо, как привыкла. И выла я всю дорогу, пока тащили они меня к машине, и орала визгливо, обращаясь, неизвестно к кому:
— Не хочу! Не хочу! Не хочу!
У храмовых свой участок, отдельный. Стоит за глухой железной стеной на задворках Итиль-Сити. Ходят слухи, что ни один из тех, кто туда попал, не вернулся. Оно и понятно.
Господи, как тоскливо-то! Допрыгалась, доигралась. Машину трясет, рукам больно, скованы они, держаться ни за что не могу, на поворотах сильно бьюсь об углы. На девчонок стараюсь не смотреть — чего смотреть-то? И так все понятно.
А я-то дура только недавно ресторан присматривала, хотела большой банкет собрать через месяц — как-никак, а двадцать пять лет, не шутка, взрослая барышня. Интересно, где я теперь день рождения отмечу. И с кем. Хорошо бы в камере предварительной, все не так страшно, как в степи.
Машина резко затормозила, я не удержалась на узком сиденье, упала на пол, еще и головой обо что-то стукнулась. Кто-то из храмовых заржал. Вот подонки. Судя по лязгу, открылись стальные ворота, и мы медленно въехали внутрь. Все. Прощай, воля! Вот такой я и запомню последнюю минуту на свободе: как валяюсь, скорчившись, на оцинкованном полу грязной машины, глотаю сопли и слезы, а в нос мне бьет густой запах несвежих солдатских ботинок.
Нас всех — меня, Замиру, Богдану и Наиру (не сбежала, поймали ее все-таки) — завели в большое помещение, которое от пола до потолка разделяла на две части толстая железная решетка. До одури воняло краской, причем, какой-то химической, от чего к горлу подступала тошнота. Или это от страха? Самана не видно. Убежал, что ли? Ох, хорошо бы! Может, договорится с ментами? Хотя, храмовые…
Конвойный расковал руки сзади, но наручники не снял, а пристегнул каждую из нас одной рукой к этой решетке, да так, что ни сесть, ни выпрямиться толком. Садюга поганый. Так и стоим, скрюченные. И тут мне захотелось по маленькому, да так, что никакого терпежу нет, вот прямо сейчас и обмочусь.
— В туалет можно?
— И я хочу! — закричала Замира. Малолетка стоит зареванная, глаза красные, губы трясутся, коленки ходуном ходят.
Храмовый конвойный и ухом не повел. А в комнату вошел тот самый, расслабленный. «Господин инспектор», мать его. Вошел, сел за стол. На мои вопли никак не реагировал.
— Эй, вы слышите?! В туалет отведите! Не могу больше!
Молчание, роется, скот, в каких-то бумажках. Он теперь больше не расслабленный, он теперь начальство. Вот же я дура, все-таки! Только же днем рассказывала Замире, что от молодых да симпатичных надо держаться подальше, их снимать не стоит, и тут же сама попалась. Ну не дура?! Господи, я ведь и правда больше терпеть не могу!
— Да вы люди или кто? Пустите в туалет! Или
