Похищение Европы - Евгений Водолазкин

Лицо Клинтона передернула нервная судорога, а Олбрайт задышала так взволнованно и быстро, что все ее лежащие на жабо подбородки мелко затряслись.

— Отличное жабо, — сказал Клинтон, показывая съемочной группе на Олбрайт. — Просто первоклассное.

Словно собираясь в заплыв, госсекретарша в смущении замахала руками, но была остановлена холодным взглядом, даже не пытавшимся скрыть земноводных ассоциаций президента. Олбрайт издала обиженный звук и завернулась в шаль.

— Я знаю, вы любите молоденьких.

— Вы чертовски проницательны, Мадлен. — Лицо президента не выражало ничего, кроме склонности к практиканткам. — Ради них я готов на многое.

— Даже на войну, — буркнула Олбрайт.

Клинтон поморщился.

— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день. Вы же знаете, что это не было основной причиной войны — знаете, как никто другой.

— Было неосновной. Зачем вы вообще связались с этой…

Олбрайт достала носовой платок и трубно высморкалась. Потом сложила его вдвое и снова высморкалась.

— Полегчало? — поинтересовался Клинтон.

— Нам, конечно же, нужна была война, — расстроено протянула Олбрайт, — но основательно подготовленная война, иначе в ней нет никакого смысла. Поймите, Билл, от того, как мы представим эту войну, зависят все наши следующие войны. Если мы докажем необходимость войн во имя демократии, в дальнейшем мы сможем развязывать их хоть ежегодно. Мы теперь не можем без войн.

— Они теперь не могут без войн, — почти неслышно повторила Настя.

Я был счастлив, что она это произнесла. Она сидела такой потерянной и нездешней, что почти не оставалось надежды на то, что она заговорит. Сказать по правде, в какой-то момент я уже не понимал, кто из нас все-таки мертв.

— Позвольте, дорогая Мадлен, я сделаю кое-какие пояснения для телезрителей, — своей широкой ладонью Клинтон на мгновение прикрыл массивные перстни госсекретарши, — чтобы им тоже было ясно, о чем идет речь. Мы ведь действительно не можем без войн, и вот почему. Всякая система рано или поздно достигает своей вершины. А за вершиной… — изображая дальнейшее, рука Клинтона картинно сломалась в запястье, — …спуск. Движение вниз. Это касается любой системы — политической, биологической, физической — какой угодно. И — что самое неприятное — даже такой совершенной системы, как Соединенные Штаты Америки. Вещи, о которых я говорю, очень серьезны, и пришли они, поверьте, не в мою голову.

— В этом никто не сомневается, — подтвердила Олбрайт.

Садясь в кресло, я посмотрел на Настю. Она была все еще бледна и неподвижна, но той страшной первоначальной отрешенности — ее уже, как будто, не было. Клинтон забросил ногу на ногу и положил сверху сложенные домиком ладони.

— У древних римлян было все — богатство, оружие, мозги — но они погибли. Почему, я вас спрашиваю?

— Билл, детка, — Олбрайт явно испытывала неловкость за начальника, — здесь все посещали начальную школу.

— Римляне перегорели, — печально ответил на свой вопрос Клинтон. — У них больше не было объединяющей их идеи, и они развалились. Они разрушились как система, распались на винтики. Точно то же произошло с Советским Союзом. Я не хочу, чтобы все это повторилось с нами. Вот почему нам нужны инъекции, собирающие нацию воедино, противопоставляющие ее другим. А что в таком случае может быть лучше маленькой демократической войны? Сегодня — Белград, завтра — Багдад, ну и так далее.

— Почему именно Багдад? — удивилась Олбрайт. — Из-за нефти?

— Да мало ли почему? Потому что рифмуется с Белградом[37]. Ну, и из-за нефти, конечно. Но главное, Мадлен, — это хорошо понимать стратегическую цель и не суетиться.

— Вот-вот. Из-за ваших шашней все было сделано наспех, и результат не заставил себя ждать. Мы угрохали массу мирных жителей и разнесли в щепки всю промышленность. А все без толку.

— Добавьте к этому ядерное заражение местности, — скромно напомнил я.

Клинтон одобрительно кивнул мне с экрана.

— Добавьте к этому ядерное заражение местности, подожженные нами нефтехранилища — и картина будет полной. Это была экологическая катастрофа, и зеленые очень ее осуждали. Очень, Мадлен. Что, правда, не мешало им поддерживать войну. — Президент помолчал. — Вам, надеюсь, известно, что в косовских болотах не осталось ни одной лягушки?

— Ни одной? — растерянно переспросила Олбрайт.

— Ну, может быть, одна. — Он поднял на нее задумчивый взгляд. — Жаль, что вы, Мадлен, не зеленая.

Клинтон достал из-под стула саксофон и сыграл несколько грустных нот.

— Мы обнаружили довольно-таки звериный облик, Мадлен. Я хочу сказать, что мы потеряли лицо. Нам даже пришлось связаться с террористами. Пришлось ведь?

— Ох, пришлось, — поникла головой госсекретарша.

— Еще год назад Освободительная армия Косово находилась в нашем списке террористов, а сегодня они наши лучшие друзья!

— Ну, прямо уж лучшие! Просто друзья… — Она вытерла вспотевшие ладони о подол мини-юбки. — Только учтите, Билл, что не мы первые в Белом доме, кто так поступает, да, видимо, и не мы последние. Вспомните талибов, воевавших с русскими. Они ведь вскормлены нашими предшественниками. Вспомните Усаму… Все это звенья одной цепи.

— Усаму мы чем-то обидели. В последнее время он стал каким-то грустным.

— Такие люди вообще очень обидчивы. Никогда не знаешь, чего от них ждать.

— То-то и оно. Ах, Мадлен, я вообще боюсь, что все эти игры плохо кончатся. Меня терзают предчувствия. — Он провел пальцем по сверкающей поверхности саксофона. — Мир стал очень маленьким, Мадлен. Поджигая дом соседа, сейчас уже нельзя надеяться, что сам останешься цел.

Клинтон взял саксофон и сыграл начало «Письма к Элизе».

— Какой он все-таки еще ребенок!

Глаза Олбрайт наполнились материнством. Она послюнила палец и стерла со щеки президента следы губной помады. Села на место и задумчиво провела руками по коленям.

— Боюсь, что я пустила стрелку, ребята.

Два служащих студии не сговариваясь бросились куда-то в недра помещения и через мгновение вернулись с иголкой и катушкой ниток. Клинтон меланхолично отложил инструмент.

— Зашивать одежду на себе — плохая примета, — сказал он, глядя, как госсекретарша отмеривает необходимую длину нитки. — Говорят, в таких случаях что-то обязательно забывается.

— Билл, детка, в мои годы многое забывается, и зашивание здесь ни при чем. — Олбрайт откусила нитку и смочила языком ее край. — Знаете поговорку «Старость — не радость»?

Она прищурила левый глаз и после нескольких попыток попала влажным концом нитки в игольное ушко. Вздохнув с облегчением, сложила нитку вдвое и связала ее концы узлом. Эти предметы, а заодно и стрелку на колготках камера дала крупным планом. Между тем Клинтона передача начала постепенно утомлять. Глаза его подернулись поволокой отсутствия, и несколько мгновений спустя он вполне откровенно зевнул. Ладонь президента вяло постучала по губам, уподобляя звук зевка отдаленному зову апачи. Он помассировал веки своих усталых глаз и тяжело поднял их на Олбрайт.

— Трет глаза: спать хочет, — с нежностью шепнула она в камеру и, захватив двумя пальцами стрелку на колготках, начала ее зашивать быстрыми и уверенными движениями.

Настя медленно встала и подошла к моему креслу. Затаив дыхание, я следил за ее размытыми движениями. Она была в ситцевом платье — очень коротком, приглушенных цветов, чем-то напоминавшем мне ее ночную сорочку. Должно быть, это и была ночная сорочка, почему я решил, что это платье? Настя села на подлокотник моего кресла, и я почувствовал прохладу ее худой, с едва проступавшими жилками ноги. Я испытывал жгучее счастье, я знал, что мне удастся отогреть ее похолодевшее и такое родное мне тело.

Клинтон поднял голову.

— Довольно слов. Хотелось бы сыграть что-нибудь в память жертв наших бомбардировок. — Он взял со столика какой-то листок. — Поступила информация, что треть погибших в Югославии составляют дети: такого не было еще ни в одной войне. Считаю, по этому случаю должен прозвучать Альбинони. Вы подыграете мне, Мадлен?

Олбрайт пожала плечами. Ее круглые навыкате глаза недоуменно застыли в одной точке.

— Мад, — прошептал Клинтон. — Я вас очень прошу. Вы ведь не сможете отказать мне в такой просьбе.

Он обернулся к режиссеру трансляции.

— Нет ли здесь случайно рояля?

Рояль тут же нашелся. Когда служащие вкатили его в студию, президент галантно подвел даму к инструменту. Винтовой стул у рояля был установлен слишком низко. Покачав головой, Олбрайт раскрутила его до необходимой высоты и села. Богатое тело пианистки вобрало в себя сиденье без остатка. С матерью-землей сидящую связывала лишь металлическая ножка, что в сочетании с малиновой кофтой придавало ей вид крупного тропического цветка. Поправив мундштук саксофона, Клинтон бросил на госсекретаршу ожидающий взгляд. Олбрайт вновь встала, протопала к центру подиума и торжественно объявила: