Микеланджело и Сикстинская капелла - Росс Кинг

Буонаррото не понравилось, как брат распорядился деньгами. Ему уже исполнилось тридцать пять лет, он хотел быть сам себе хозяином; в июле он отправил Микеланджело письмо, где высказал опасение, что покупка «Лоджии» может заставить брата отступиться от обещания, которое тот неоднократно повторял на протяжении пяти последних лет. Микеланджело ответил решительно. Он упрекает Буонаррото за его сомнение и велит тому проявить терпение. «Я тружусь через силу, больше, чем любой человек, когда-либо существовавший, – сердито пишет он брату, – при плохом здоровье и с величайшим напряжением. И все же я терплю, чтобы достигнуть желанной цели. Вы же отлично можете потерпеть два месяца, Вы, будучи в десять тысяч раз здоровее меня»[442].

Страдалец, с героическим терпением сражающийся с бесконечными невзгодами, трудами и недугами, – Буонаррото уже прекрасно изучил образ, который Микеланджело культивировал в переписке с родными-флорентийцами, когда они пытались что-то от него получить. Однако теперь «желанная цель» по крайней мере забрезжила – Микеланджело сообщил брату новую предполагаемую дату завершения работ над фреской: приблизительно через два месяца. Месяц спустя он все еще рассчитывал закончить в конце сентября, однако столько раз уже не укладывался в сроки, что не хотел больше делать никаких прогнозов. «Поистине это очень большая работа, с которой я не могу уложиться в полмесяца, – пишет он Буонаррото. – Довольно и того, что ко Дню Всех Святых буду у вас непременно, ежели не умру до этого срока. Тороплюсь с работой, не щадя сил, потому что жду не дождусь, когда увижусь с вами»[443].

Мрачное, раздраженное настроение Микеланджело в конце его долгой работы нашло отражение в фигуре в северной части капеллы. Пророк Иеремия, дописанный вскоре после «Отделения света от тьмы», изображен тяжело осевшим на свой престол, в позе, которая предвосхищает, наверняка не случайно, знаменитого «Мыслителя» Огюста Родена. Иеремия, старик с длинной бородой и спутанными волосами, уставился в пол, будто погрузившись в тяжкие размышления; голова его подперта массивной правой рукой. Он сидит точно напротив Ливийской сивиллы, последней из гигантских пророчиц, написанных на своде. Язык тел двух ясновидящих строго противоположен: сивилла показана в драматической, энергичной позе: модели Микеланджело явно потребовалось сидеть на стуле, резко вывернув корпус в правую сторону, и поднимать руки до уровня головы, одновременно согнув левую ногу и растопырив на ней пальцы, – поза крайне неудобная, наверняка причинявшая немалые физические муки.

Пассивная поза Иеремии, напротив, явно не причинила натурщику никаких забот. Это радует, поскольку широко распространено мнение, что перед нами очередной автопортрет Микеланджело. Однако это не однозначно неприглядный образ, вроде отрубленной головы Олоферна с искаженным лицом, изображенного на противоположном конце свода. В пророке Иеремии запечатлен иной – и в определенном смысле столь же малопривлекательный – аспект его личности.

«Когда утешусь я в горести моей! – восклицает в Библии известный своей угрюмостью Иеремия. – Сердце мое изныло во мне» (Иер. 8: 18). Позднее он жалуется: «Проклят день, в который я родился! День, в который родила меня мать моя, да не будет благословен!» (Иер. 20: 14). Объяснить этот пессимизм можно тем, что Иеремия жил в темные времена, после того как вавилоняне захватили Иерусалим, разграбили храм, а евреев увели в рабство. Горькую судьбу Иерусалима он оплакивает в другой своей книге: «Как одиноко сидит город, некогда многолюдный! Он стал как вдова; великий между народами, князь над областями сделался данником» (Плач 1: 1).

Десятью с лишним годами раньше Иеремия был упомянут достаточно громогласно, когда Савонарола сравнил себя с этим пророком, утверждая, что предсказал падение Флоренции так же, как Иеремия предсказал захват Иерусалима Навуходоносором. На последней своей проповеди перед казнью Савонарола провел еще одну параллель между собой и Иеремией, заявив, что, раз уж тот продолжал пророчествовать, несмотря на все свои беды, и он, фра Джироламо, не даст заткнуть себе рот. «Ты сотворил меня человеком, который спорит и ссорится со всею землею», – объявил он за несколько недель до смерти, повторив слова пророка[444].

Микеланджело тоже считал себя человеком, который «ссорится со всею землею». Учитывая его репутацию человека угрюмого, сравнение с самым мрачным из иудейских пророков было столь же уместно, как и то, что Рафаэль изобразил его в образе сварливого Гераклита. Примечательно, что Иеремия на своде Сикстинской капеллы очень напоминает pensieroso (то есть «задумчивого») Рафаэля из «Афинской школы» – обмякшее тело, скрещенные ноги, тяжелая голова, опущенная на руку: даже возникает подозрение, что Микеланджело видел работу своего соперника в Станце делла Сеньятура до того, как стал писать Иеремию. Никаких доказательств ни за, ни против не существует, хотя к лету 1512 года Микеланджело наверняка уже знал о том, чтó Рафаэль добавил к своей фреске.

Возможно, изобразив себя в виде насупленного автора Книги Плач Иеремии, Микеланджело решил подхватить шутку Рафаэля. Тем не менее в этом сравнении есть изрядная доля правды. «Я счастье извлекаю из печали», – написал он в одном из стихотворений – в них вообще много унылых рассуждений о возрасте, смерти, распаде[445]. «Все живое обречено смерти», – пишет он в другом, а далее рассказывает, что все глаза рано или поздно превратятся в «черные и страшные» глазницы[446]. В стихотворении, написанном, когда ему уже было за пятьдесят, он даже с тоской помышляет о самоубийстве и пишет, что покончить с собой было бы правильным «уделом для живущего под спудом / бед и несчастий»[447].

Если Микеланджело был обречен на «беды и несчастья» от природы, работа в Сикстинской капелле наверняка усугубила его мрачность – это следует из многочисленных жалоб в его письмах. Его не только вгоняли в тоску казавшиеся бесконечными труды на лесах, но и постоянно угнетало то, что происходило за пределами капеллы. Как и Иеремия, он обречен был жить в тревожные, неспокойные времена. А в последние месяцы работы над фреской внезапно возникла новая причина для беспокойства.

«Жду не дождусь, когда увижусь с вами», – пишет он Буонаррото в конце августа. Но несколько дней спустя в его родном городе разразится то, что один летописец назовет «разгулом немыслимого ужаса»[448].

Глава 30. Великая опасность

Летом 1512 года на Флоренцию обрушились страшные грозы – подобных не было уже десятки лет. Во время одной из самых сильных молния попала в Порта аль Прато на северо-западной оконечности города и сбросила с надвратной башни герб, украшенный золотыми лилиями. Все во Флоренции знали, что удар молнии – дурной знак. В 1492 году смерть Лоренцо Медичи тоже предсказала молния, попавшая в купол собора, – в результате тонны мрамора обрушились вниз и полетели в направлении виллы Кареджи, где