Конец «Гончих псов» - Анатолий Иванкин

С рассвета 31 мая в воздухе постоянно находились экипажи Ю-86к, взлетевшие с португальских аэродромов. Забравшись на высоту, недоступную для английских истребителей, они курсировали между Гибралтаром и траверзом Лиссабона, внимательно просматривая воздушное пространство над океаном.

Над Атлантикой от Бреста до Лиссабона воздух утюжили четырехмоторные «кондоры» из состава Бискайской эскадры.

И у всех была одна задача — обнаружить самолет, летящий из Алжира.

— Командир, проснитесь! — Механик осторожно постучал костяшками пальцев по закрытому фонарю кабины, покрытому каплями росы.

Карл фон Риттен открыл глаза. Он ухитрился уснуть, сидя в кабине по готовности один.

— Что там такое? — спросил он севшим ото сна голосом.

— Нас сменила вторая четверка.

Карл оглядел посветлевший небосвод. День рождался безоблачный и тихий. Запели какие-то ранние птахи. У соседних самолетов в кабинах заметались огоньки ручных фонариков. Сменившие их летчики сели в кабины. Можно было идти в автобус, чтобы поспать по-настоящему.

— «Марион», а «Марион»! — зевнул в рацию Карл.

— Слушаю, — неохотно ответил по рации простуженный бас. Видно, гаупштурмфюреру тоже не удалось поспать эту ночь. «А Ягвиц, наверное, спит, сволочь!» Но Карл ошибался. Штурмбанфюрер не сомкнул глаз. На кон была поставлена его карьера и все его будущее.

— Я, Двенадцатый, ухожу с приема. Держите связь с Шестнадцатым.

Карл спрыгнул с плоскости на землю и промассировал затекшие ноги. «Неужели и сегодня целые сутки придется сидеть в кабине, как наседке на яйцах? Где они там, эти цели штурмбанфюрера Ягвица? Хоть бы скорее появились», — думал Карл, укладываясь на живот. Спина, а особенно низ ее, болели словно после порки отцовским ремнем.

Незаметно, под звонкое пенье жаворонков за окном автобуса, Карл провалился в глубокий сои.

Ральф Гринслэнд, правительственный эксперт по финансовым вопросам, внешностью сильно походил на Уинстона Черчилля. Его немало забавляло, когда его путали с премьер-министром.

— Послушайте, Ральф, — пошутил однажды Черчилль, — сделайте мне одолжение: или похудейте, или же измените привычку курить сигару. Боюсь, что скоро вам начнут приносить на подпись мои бумаги.

Мистер Гринслэнд был с утра в прекрасном настроении, хотя подняться пришлось намного раньше обычного. Дела с Алжирским отделением Французского банка были закончены успешно, и он возвращался из чертова африканского пекла в добрую старую Англию. Под старость лет он располнел, и организм его не мог так успешно справляться с жарой, как некогда в Калькутте, где он начинал карьеру колониальным чиновником.

Рейс был ранаим, потому что на полет по маршруту Дар-эль-Вейда[80] — Касабланка — Лондон, выполняемый рейсовым самолетом компании «Бритиш оверсис Эрвейтс», уходило почти все светлое время суток.

Расплющенное солнце, вынырнув из Средиземного моря, подсветило вершины хребта Телль Атлас.

В «роллс-ройсе» модели 1938 года кроме водителя и правительственного эксперта было еще три человека: личный секретарь мистера Гринслэнда и директор Алжирского банка мсье Жозеф Дюмурье со своей секретаршей, изящной и кокетливой брюнеткой, державшей в руках букет роз. Молодые секретари молчали. Все, что нужно сказать, они сказали друг другу в бессонную ночь, предшествующую отъезду. Вялый разговор шел только между пожилыми джентльменами.

Следом за их «роллс-ройсом» к зданию аэровокзала подкатили два джипа, из которых выпрыгнули несколько офицеров и направились вслед за мистером Гринслэндом и сопровождающими его лицами.

Раскурив сигару, Гривслэнд взял под руку директора банка и сказал ему:

— Ну что же, мой дорогой друг, наступает время прощаться. Благодарю вас за прием. Я умышленно опускаю слово «теплый». Оно мало подходит для вашего климата.

— Мы со своей стороны, мистер Гринслэнд, были весьма рады вашему приезду. Надеемся, что теперь наши взаимовыгодные контакты станут еще более тесными, — ответил мсье Дюмурье, почтительно поддерживая под локоть англичанина.

— Черт возьми! — не удержался мистер Гринслэнд, взглянув на двухметровый термометр, висящий у входа в аэровокзал. — В семь утра в тени плюс тридцать восемь по Цельсию. Нет, леди и джентльмены, что бы ни говорили про наш туманный Альбион, но я его на Алжир не променяю. По мне, лучше сырость, чем такое пекло.

В этот момент они проходили мимо двух арабов, сидевших в тени на коврике у входа в аэровокзал перед поделками из чеканной бронзы. Если бы мистер Гринслэнд посмотрел на них, он заметил бы, с каким вниманием один из них оглядывал его и прислушивался к английской речи. Но сэр Гринслэнд обратил внимание на людей, одетых в белые халаббии, не больше чем на урны для мусора, стоящие неподалеку.

Когда мистер Гриислэнд, его спутники и шедшие сзади военные скрылись в здании аэровокзала, араб со шрамом на щеке что-то вполголоса сказал приятелю. Затем осмотрелся по сторонам. Все было спокойно. Водитель «роллс-ройса» нес тяжелый чемодан сдавать в багажное отделение, а шоферы-солдаты с джипов покуривали сигареты в тени, отбрасываемой кронами пальм. Араб со шрамом на щеке легко поднялся и не спеша направился вдоль забора из металлической сетки, ограждающей территорию аэропорта. Выбрав место, откуда хорошо просматривались подходы к стоявшему у перрона самолету, он замер в терпеливом ожидании. Шли минуты, солнце пригревало по-настоящему, но араб, казалось, не замечал этого. Он стоял неподвижно, не отрывая взгляда от самолета, и только правая рука его чуть-чуть шевелилась, перебирая темно-синие стекляшки четок.

Первыми по трапу самолета поднялись важный седовласый господин с женой и тремя детьми, находившимися под надзором гувернантки. Вслед за ними на борт взошли дама с двумя мальчиками-близнецами и юная леди, которую сопровождал офицер в коротких брюках-шортах. И только потом появился пожилой полный джентльмен, который был изображен на фотографии, что лежала у него за пазухой. Офицеры, подошедшие к трапу, отдали ему честь и почтительно пропустили вперед.

— Меня опять приняли за Уинни, — улыбнувшись, сказал мистер Гринслэнд секретарю.

Араб стоял все время, пока самолет, запустивший моторы, не исчез в небе. И тогда его неподвижность сменилась энергичной деятельностью. Он растолкал задремавшего приятеля, помог ему разложить звонкую бронзу по сумкам из грубой ткани. Затем они загрузили свой товар на заднее сиденье обшарпанного «рено», выпущенного в начале века. За руль уселся пожилой араб-торговец, а молодой, со шрамом, начал бешено крутить заводную ручку. Мотор, на удивление, запустился быстро. Кашляя кольцами сизого дыма, вылетающего из выхлопного патрубка, подвязанного медным проводом, они покатили в сторону города Мезон Карре, расположенного неподалеку от Алжира.

— Скорее, скорее! — торопил водителя араб со шрамом, хотя они довольно резво катились по шоссе на своем дребезжащем механизме. Переехав мост, переброшенный через пересохшую речушку — вади, араб со шрамом вышел из машины, пожелав водителю: «Маа салами» («Идите с богом»).

Неподалеку от устья речушки, едва журчащей среди обкатанных камней, на якоре стояла фелюга, потрепанная не столько штормами, сколько безжалостным временем. На корме сидел полный мужчина в красной феске и задумчиво смотрел на неподвижный поплавок удочки. Рыба, по-видимому, совсем не клевала, но рыбак в феске был оптимистом. Он с самого восхода сидел на солнцепеке, кося одним глазом на поплавок, а другим на дорогу, идущую вдоль берега моря. Появление дымившего «рено» не осталось незамеченным. Человек в феске проявил, признаки нетерпения. Движения его стали суетливыми. Он достал бумажник и, отсчитав тощую пачку франков, отложил ее отдельно.

— Эй, бездельники! — громко окликнул он двух полуголых парней, дремавших в тени палубной надстройки. — Спустите ялик и привезите сюда Али Хассана.

Араб со шрамом, которого увидел человек в феске, спешил к морю, увязая в горячем прибрежном песке. Сердце его билось учащенно не столько от быстрого хода, сколько от радости. Еще бы — он сегодня заработал кучу франков, выследив отлет господина, чью фотографию ему дал эффенди Хамид, хозяин фелюги «Зульфия».

— Салам алейкум, — учтиво поклонился араб со шрамом, поднявшись на борт фелюги.

— Алейкум ва ассалам, Али Хассан, — ответил капитан.

По арабским законам вежливости ему следовало сейчас справиться о здоровье гостя, его родни (разумеется, только мужчин), о здоровье скота, затем поговорить о погоде, выпить по чашечке кофе и только после всего этого приступить к деловой части разговора. Но, вероятно, время не терпело, и Хамид отбросил в сторону требования арабского этикета.

— Ты видел энглиза, чье фото я давал?