Неизвестный Алексеев. Неизданные произведения культового автора середины XX века (сборник) - Геннадий Алексеев

В кастрюле варился человеческий череп. Студент выполнял домашнее задание – вываривал череп, чтобы отделить составляющие его кости.

В институте состоялся товарищеский студенческий суд. На суде был великий спор: виноват ли студент в смерти старухи или она умерла от собственного невежества?

Решили, что студент немного виноват: надо было хотя бы предупредить, что в кастрюле – череп, он же варил его тайно.

В шашлычной было много народу, но я высмотрел все же свободное местечко. Усевшись, я поднял глаза и оторопел: предо мною сидело изумительное существо женского пола.

Ей было лет двадцать.

Линия носа ее была нарисована столь тщательно, как и у той женщины, которую Доменико Венециано изобразил в профиль на фоне голубого неба с редкими белыми облачками. Ноздри были поразительно тонки и прекрасны. Концы длинных, слегка подрисованных глаз доходили до висков. Большой яркий рот явно был вылеплен кем-то из древнеегипетских скульпторов. Руки же были скопированы с рук тициановской Венеры, той, что висит в галерее Уффици. Только ногти, очень узкие, острые, покрашенные перламутровым лаком, напоминали о том, что эта девушка живет во второй половине ХХ века.

Она была со спутником. Они разговаривали. Голос ее был удивительно женственен. Полчаса я наслаждался его музыкой, не вникая в смысл того, о чем говорилось.

Они торопились и ушли тотчас после того, как расплатились с официанткой. Я некоторое время сидел в оцепенении. Потом бросился вслед, выбежал на улицу. Но, увы, прекрасная незнакомка исчезла.

30.8

Второй раз смотрел польский фильм «Фараон».

Величие истории угнетает. Смешно сказать! 50 веков своей сознательной жизни человечество прожило без меня!

Страшно смотреть в эту пропасть прошлого, страшно – а тянет.

4.9

В одной из газет была статья о ликвидации Ново-Девичьего кладбища. Сегодня я туда поехал.

Жуткая картина открылась взору моему.

Добрая половина памятников уже снесена. Всюду валяются вывороченные из земли каменные плиты. Там и сям зияют ямы отверстых могил. Так бы, наверное, это выглядело на другой день после Страшного суда.

Надписи на низвергнутых надгробиях:

«Заслуженный профессор…»

«Инженер путей сообщения…»

«Контр-адмирал…»

«Генерал от кавалерии…»

«Доктор медицины…»

Чугунный памятник с обломанным крестом. На нем слова:

«Спасибо за 8 лет чудного счастья».

И вдруг посреди этого хаоса разрушения – чистая светлая площадка, подстриженные кустики, свежие венки. Здесь похоронены родители Н. Крупской.

11.9

Все написанное мною – это трофеи побед над неким внутренним голосом, который уже много лет твердит мне, что писать бессмысленно. Борьба продолжается, трофеи растут. Но зачем? Борьба ради борьбы?

Увы, это та самая борьба ради борьбы, над которой я всегда смеялся.

13.10

Славянофилы видят русское только в прошлом нашего искусства. Современность недоступна их пониманию. Все сегодняшнее кажется им не русским только потому, что оно сегодняшнее.

Когда-то В. Стасов обвинял Нестерова в «западничестве». Сейчас и ребенок посмеется над этой нелепой фантазией достопочтенного критика.

17.10

Шел по набережной в послезакатный час. Небо было чистое, глубокое. На западе оно еще светло зеленело. Восток же был уже иссиня-черен и страшен своей бездонностью. В зените, на границе света и тьмы, висело маленькое облачко, похожее на птичье перо. Казалось, оно летело на запад за солнцем, но ночная тьма настигла его. Рядом с облачком уже горела звезда, а впереди, над закатом, помаргивал красный глаз Марса. Судьба облачка была решена. Через десять минут оно исчезло. Оно погибло у всех на глазах, и никто не попытался его спасти.

18.10

По вечерам, сидя в библиотеке, я ухожу в Россию начала века.

Я слушаю голоса обреченных. Их мысли о прошлом, их пророчества доводят меня до слез.

«Скованная по рукам и ногам Россия маялась весь девятнадцатый век, тратя лучшие свои силы на борьбу с режимом», – писал Д. Философов в 1906 году.

«Царит час безумства и оргий, час наибольшего озверения и самоубийственного отчаяния. Быть может, перевал еще не пройден, и станет тьма еще чернее, и заря потухнет вовсе», – писал А. Бенуа в 1909-м.

Фантасмагория истории продолжается. С гораздо большим правом, чем Камю, я могу сказать, что я ее «претерпеваю, а не делаю».

20.11

Александр Солженицын исключен из Союза писателей СССР, потому что его «поведение носит антиобщественный характер».

Сэмюэл Беккет получил Нобелевскую премию по литературе 1969 года за «творчество, которое, используя новые формы романа и драмы, достигает вершины в изображении бедствий современного человека».

Эти новости любезно сообщила мне «Литературная газета».

Давно не был я в Доме писателей у Литейного моста. На днях решил я туда зайти. Посижу, думаю, в буфете, выпью чашечку кофе. Может быть, какие-нибудь литзнакомые подвернутся – поговорим.

Вошел, разделся в гардеробе и направился к дверям буфета. Тут окликнул меня строгий женский голос:

– Молодой человек, вы куда?

«Как приятно, когда тебя называют молодым человеком», – подумал я и обернулся.

Ко мне подходила женщина с административным выражением лица.

– В буфет, – сказал я, – кофе захотелось.

– Буфет только для писателей! – сказала женщина еще строже.

– Вот те на! – сказал я. – Выходит, что я не писатель?

Во взоре женщины появилось нечто похожее на смущение.

– А как ваша фамилия? – спросила она.

– Алексеев моя фамилия, – сказал я, – а зовут меня Геннадий.

– Не слышала о таком! – сказала женщина и загородила собою вход в буфет.

Понурясь, пошел я к гардеробу, оделся и вышел на свежий воздух.

24.11

Сон.

Пасмурный вечер. Дорога. Голое унылое поле. Впереди на дороге меня кто-то ждет.

Подхожу. Лицо человека кажется мне знакомым, но не могу вспомнить, где я его встречал.

– Кто ты такой? – спрашивает человек.

Я хочу ответить, но вдруг понимаю, что ответить не в силах, что я не знаю, решительно не знаю, кто я такой.

Все поле покрывается моими фотографиями. Их множество, и они разные: на одной я еще грудной младенец, на другой – прекрасный юноша со спокойным светлым лицом, на третьей – глубокий старец с бородой патриарха. Ветер шевелит фотографии, и они зловеще шелестят.

«Откуда их столько? – думаю я. – К тому же все разные!»

– Тебя ищут! – говорит человек. – Ты разрушил Храм Христа Спасителя.

– Это неправда! Меня оклеветали! – кричу я. Но человека уже нет. Он превратился в статую Рамзеса Второго. На губах Рамзеса подобие улыбки. Порыв ветра подхватил фотографии, и они стали медленно кружиться вокруг меня, все так же шелестя.