Том 6. Пьесы, очерки, статьи - Константин Паустовский

– Это очень здорово! – сказал студент, но тотчас спохватился и добавил, стараясь придать своему голосу оттенок язвительности: – Хотя дуб, кажется, не водится около Зугдиди.

Карпов взял студента за плечи и легонько встряхнул его. Студент, глядя на Карпова, покраснел и смущенно засмеялся.

Леля вспыхнула, но сдержалась. Она не сказала ни слова этому вихрастому несносному юноше, но потом жаловалась на него шепотом Анне Петровне.

– Подумаешь, – говорила она, – какой гений! Терпеть не могу заучившихся мальчишек!

Вскоре все в вагоне притихли, а многие и заснули, измученные духотой. Заснули Анна Петровна, Карпов, и в конце концов угомонился и «заучившийся мальчишка».

Только Леля, лежа на верхней полке, смотрела, не отрываясь, на степь, на суетливых сусликов, на охряную мглу и на грузовик, что мчался, виляя и вздымая тучи коричневой пыли, по дороге рядом с поездом и ни за что не хотел отставать.

Леля видела напряженное лицо молодого шофера, судорожно вцепившегося в руль. Она улыбнулась ему и помахала рукой. Шофер высунулся из кабинки, начал махать левой рукой вслед поезду, не выпуская из правой руки руль, потерял скорость и отстал.

Поезд скрылся в пыли. Шофер остановил машину, чтобы проверить свечи, и долго еще улыбался, вспоминая девушку в окне вагона.

Очевидно, этот шофер не знал о воспетой поэтами тоске мимолетной дорожной встречи. Если бы он знал об этом, то, наверно, подумал бы, что поэты понимают, что к чему, и умеют заглянуть в глубину человеческого сердца.

Потом шофер вдруг покраснел, с грохотом захлопнул капот, ударил по нему кулаком, вскочил в кабину и дал машине такой газ, какого она еще не знавала за всю свою многострадальную жизнь в степном совхозе.

Случилось все это потому, что шофер сообразил: до станции Зимовники всего пять километров, а в Зимовниках пассажирский поезд Сталинград – Новороссийск стоит двадцать минут. Если бы не эти проклятые свечи, то он мог бы догнать поезд на станции, и так вообще, между прочим, пройтись около вагона и еще раз улыбнуться девушке, как старой знакомой.

– Вот, черт, обштопал самого себя! – бормотал шофер и гнал машину, подскакивая на ухабах до потолка кабины.

Но в Зимовниках он поезда уже не застал. После этого он обошел со всех сторон машину, подозрительно осмотрел ее, ударил изо всей силы сапогом по туго надутому колесу и сказал:

– Не ждал я, старая, что ты меня так подведешь! А я с тобой еще панькаюсь, как с малым ребенком!

Шофер вытащил из кармана измятую пачку папирос «Волна» и закурил, чтобы рассеять дурное настроение.

А Леля все еще лежала на верхней полке и смотрела в окно.

Вдали над степью подымалась серая туча.

– Вот хорошо! – вздохнула Леля. – Кажется, будет дождь.

Туча быстро росла, набухала и уже заволокла солнце. Цвет его сделался желтым и грязным.

«Пойти, что ли, умыться», – подумала Леля, соскочила с верхней полки и потянулась за полотенцем. В это время ей запорошило глаза бурой пылью, ворвавшейся в окно.

Песок зашипел по стенкам. Взвизгнули и завыли жестяным воем вентиляторы на потолке вагона.

– Окна закрывайте! – крикнула проводница, борясь с одним упорным окном.

Снаружи уже ревела пыльная буря. Казалось, что поезд, оторвавшись от земли, летит вместе с этим песком и пылью в мутную даль.

Встревоженные пассажиры просыпались, вскакивали, спрашивали, что случилось.

Изредка в желтой мгле возникали черные земляные смерчи. Они неслись наискось, обгоняя поезд. Даже сквозь стенки вагона проникал их тяжелый гул. Смерчи летели, подымая к небу десятки сухих шаров перекати-поля, мертвых полевых мышей и птичий пух.

Один смерч налетел с размаху на вагон. Задребезжали стекла. Пыль вырвалась длинными струями из всех щелей и вентиляторов. Поезд заметно сбавлял ход. Он тяжело скрежетал. Должно быть, рельсы уже перехватывало песчаными заносами.

Пыльная буря прошла так же внезапно, как и налетела. Но после нее еще долго висела в воздухе жгучая мгла. Болело горло. В висках туго и медленно стучала кровь. Очень хотелось пить. И все пассажиры пили без конца мутноватый чай и дружно завидовали старому, седому кавказцу в черкеске – обладателю огромного бугристого лимона.

Мимо Краснодара поезд проходил на рассвете. Леля спала и не видела степного рассвета, не видела, как солнце сверкало в окнах далекой станицы за Кубанью.

Анна Петровна проснулась задолго до Краснодара и все колебалась, разбудить Лелю или нет. Но Леля спала так спокойно и в ее ресницах, казалось, роились такие хорошие сны, что Анна Петровна не решилась разбудить дочь.

Но за час до Новороссийска Анна Петровна решительно разбудила Лелю. Когда поезд, прогремев по туннелям, вырвался, наконец, из желтых гор и как-то с размаху во всю свою даль и синеву развернулось море, Леля бросилась к окну, вскрикнула, лотом оглянулась на мать, и в глазах ее Анна Петровна увидела неожиданные слезы.

А море росло вдали, туманное, как синяя туча. Над его синевой проступали нежные – золотые и розовые– облака, будто там, в небе, сверкала та сказочная страна, какую Леля только что видела во сне.

Анна Петровна с легкой грустью и вместе с тем с радостью смотрела на Лелю. Как она была хороша в своем смятении перед прекрасным и всегда необыкновенным зрелищем моря!

– Что такое земля, – это надо понимать. А понимание дается, конечно, опытом. Разная бывает земля. И по-разному она себя выказывает под резцом машины. Бывает такая земля, что даже скрепер с трудом ее берет, на что уж у скрепера толстый стальной нож. Например, красная здешняя глина. По ней пройдешь резцом, так она заблестит и заиграет, как зеркало. Хоть смотрись в нее и причесывайся. Не почва, а кирпич. Чтобы ее поднять, надо вперед пустить разрыхлитель– тяжелый барабан с шипами. Он ее разобьет, разроет, и тогда только можно идти по ней скрепером. Глина эта очень тяжелая, плотная, и даже удивительно, как это на такой почве вырастает трава.

Клава Гусева откинула со лба прядь волос и улыбнулась. Участники собрания – водители землеройных машин – тоже заулыбались, думая, что Клава скажет сейчас что-нибудь интересное. Но Клава, помолчав, сказала:

– Да разве это трава, товарищи! Это же не поймешь что! Одни занозы! Вот на моей родине трава – по самые плечи. Как зацветет, все глаза проглядишь!

– А ты сама откуда? – спросил из задних рядов черный юноша в пыльном берете.

– Из-под Калинина. Бывало, пошлет меня мать утром в луга за щавелем. В травах прохлада еще прячется. И еще не подобрало солнце росу. Так, правда, будто искупалась ты в этих лугах, как в реке.

– Лучше алтайской травы нету на свете, – сказал с места угрюмый водитель бульдозера, – Гущина! Машины ее не берут, ломаются. Я сам две машины запорол на той алтайской траве.

– Гусева, ближе к делу! – недовольно крикнул экскаваторщик Прохоров. – У нас не вечер воспоминаний!

– А разве я не про дело говорю? – спросила Клава, и глаза ее сердито заблестели. – Скуку разводишь, Прохоров!

– Объясни, – насмешливо попросил Прохоров. – Не понимаю.

– И объясню, – ответила Клава. – Как раз вчера, к примеру, мы целину подымали на шестнадцатом участке. Там поблизости поселок. Ну, конечно, прибежали из поселка детишки, обступили машины. Глаза у них так и горят. Как огоньки, честное слово! Старшие держат на закорках младшеньких, чтобы и они видели, как мы работаем. Смеются. Да и как не засмеяться навстречу такой хорошей машине! Ну, конечно, и ты улыбнешься им в ответ, шутку какую-нибудь кинешь! Да! А Прохоров сидит на своем экскаваторе, как статуя. Лицо железное, и глаза деревянные. «Я, мол, при исполнении своих сверхответственных заданий. И у меня на сердце в таких государственных обстоятельствах ничего шевельнуться, конечно, не может». Так, поверите ли, вместо того чтобы посмеяться вместе с детьми, он взялся кричать: «Увести детей! Им здесь не место!» Стыд и срам, честное слово!

Водители засмеялись.

– Пустяками занимаешься, Гусева, – сказал ледяным голосом Прохоров. – Шутовством.

– Ну, уж это ты извини! – гневно ответила Клава. – Насчет пустяков. Я как посмотрю на эту степь, на эту сухость ужасную, так у меня каждый раз падает сердце. Как же, думаю, люди здесь до сих пор жили! Земля здесь как золото, только отняли у того золота блеск, а по-нашему сказать, воду. Нет! – Клава повернулась к Прохорову. – Смейся ты надо мной или не смейся, а я тебе скажу: наше дело такое, что его без сердца не выполнишь!

– Ты к характеру человека не цепляйся, если он исправно работает! – сердито закричал юноша в пыльном берете.

А Прохоров спокойно ответил со своего места:

– Ты, Гусева, поживи с мое, тогда на старшее поколение и наскакивай. А то хорохоришься на пустом месте!