Кронштадт и Питер в 1917 году - Федор Раскольников

Выяснив, что тов. Рошаль освобожден не будет, и поняв, что он, все время служивший жупелом для буржуазии, должен явиться «козлом отпущения», я счел свою миссию законченной, распрощался с министром юстиции и отправился в Смольный.

В одном из длинных коридоров Смольного а встретился с тов. Л. Б. Каменевым.

— Вот кто поедет вместо меня — Раскольников, стремительно схватывая меня за рукав и широко улыбаясь, проговорил тов. Каменев обступавшим его со всех сторон военным.

Но товарищи, согласившись на предложение, все-таки продолжали настаивать, чтобы кроме меня обязательно приехал и Каменев, так как химикам уже объявлено об его выступлении и даже напечатаны и расклеены афиши. Лев Борисович усиленно пытался освободиться от этой поездки, но представители химиков оставались неумолимы. Делать нечего, Льву Борисовичу пришлось подчиниться.

— Хорошо, — сказал он, — только подождите минуту, мне нужно еще кое с кем переговорить.

Вскоре он возвратился, и, захватив с собой в автомобиль С. Я. Богдатьева, мы поехали в запасный огнеметнохимический батальон.

Приехав на Петербургскую сторону, мы прошли в какой-то большой манеж.

Он был до половины уставлен скамейками, уже занятыми химиками, солдатами соседних полков и рабочей публикой. За недостатком мест многие стояли. Мы взошли на импровизированную эстраду, посреди которой возвышался председательский стол.

Тов. Каменев предложил мне выступить первым.

Я начал с заявления о том, что только вчера передо мной раскрылись железные двери тюрьмы.

Затем, обрисовав всю вопиющую возмутительность нашего дела, мошеннические проделки царских следователей и прокуроров, за волосы притянувших к нашему делу политической демонстрации спекулянтские ж шпионские подвиги никому не ведомой гражданки Суменсон, нечистоплотные деяния сомнительного украинского деятеля Скоропись-Иолтуховского и лживые, провокаторские показания раскаявшегося немецкого шпиона Ермоленко, я от этого частного вопроса перешел к общей критике политического режима Керенского. Речь я закончил буквально теми же словами, как на Кронштадтской пристани, т. е. призывом к восстанию.

Уже с первых слов я почувствовал между собой и аудиторией тесный контакт, самое близкое взаимодействие. Речь, видимо, находила отклик у слушателей, а их настроение, в свою очередь, влияло на меня. Поэтому тон речи непрерывно повышался, и резкость ее выводов все нарастала.

Я был поражен боевым, революционно-нетерпеливым настроением митинга. Чувствовалось, что среди этих тысяч солдат и рабочих каждый в любую минуту готов выйти на улицу с оружием в руках. Их бурные чувства, их клокочущая ненависть против Временного правительства меньше всего склоняли к пассивности. Только в Кронштадте, накануне июльского выступления, я наблюдал аналогичное кипение жаждущих действия революционных страстей. Этот факт еще больше укрепил мое глубокое внутреннее убеждение, что дело пролетарской революции стоит на верном пути.

После меня выступил тов. Каменев. Он сразу начал говорить очень горячо. Резкость всего его выступления имела большой успех. Со стороны, судя по его словам, трудно было предположить, что в действительности он являлся противником немедленного восстания. Напротив, брызги революционного огня искрились в его зажигательной речи.

Из всей его критики, из всей оценки положения логически вытекала неизбежность и целесообразность немедленной вооруженной борьбы. Слушателям оставалось лишь сделать практические выводы. Своими подлинно революционными как по характеру, так и по настроению речами тов. Каменев оказал крупнейшие услуги делу пролетарской революции, перед величием которой меркнет его ошибка, от которой через короткое время он отказался.

Обстоятельства были сильнее людей, и даже сторонники более осторожной тактики были вынуждены произносить самые резкие речи. Наконец, независимо от субъективных настроений, к этому обязывала партийная дисциплина.

Прямо с митинга я пошел на ночевку па Выборгскую сторону, а наутро, 13 октября, явился в ЦК, помещавшийся в то время на барственно-тихой Фурштадтской улице.

После больших комнат, сверху донизу заставленных связанными тюками литературы, я спустился на несколько ступенек вниз и, пройдя по коридору, в небольшой комнате налево отыскал Я. М. Свердлова. Он встретил меня с тем органическим, внутренним доброжелательством, которое вообще свойственно многим старым партийным работникам, познавшим ценность товарищеского общения в тюрьме, в ссылке, на каторге. Не теряя времени, Яков Михайлович с места в карьер ввел меня в курс деловых вопросов. Ознакомив прежде всего с последними решениями ЦК, тов. Свердлов пояснил, что вся работа партии сейчас заостряется на подготовке свержении Временного правительства.

Конечно, в Кронштадте вам делать нечего; там ужо все хорошо подготовлено— тоном, не допускающим возражений, пробасил тов. Свердлов, дыша на снятое пенсне и протирая его носовым платком, — а вот вам придется немедленно поехать в Лугу — там не все благополучно.

И тов. Свердлов обрисовал мне положение Луги, где Совет находится в руках соглашателей и где в последнее время наблюдается сосредоточение войск, преданных Временному правительству. Тов. Свердлов подчеркнул выдающееся стратегическое значение Луги как крупнейшего промежуточного пункта на магистрали Петроград — фронт. Мне поручалось произвести глубокую разведку относительно настроения Лужского гарнизона и создать там благоприятную для нас атмосферу.

Едва мы успели в общих чертах закончить наш разговор, как в комнату вошла группа руководителей Новгородского партийного комитета во главе с Михаилом Рошалем, младшим братом Семена. Новгородские товарищи заявили, что на днях у них состоится губернский съезд Советов, на котором необходимо присутствие оратора «из центра».

— Вот, дайте нам Раскольникова, — потребовали они.

Яков Михайлович сперва не соглашался под тем предлогом, что у меня есть другая ответственная работа, по затем, после недолгого раздумья, уступил, однако с условием, что, пробыв два-три дня в Новгороде, я оттуда поеду в Лугу.

Мне еще нужно было повидать Семена Рошаля, чтобы рассказать ему как об общем политическом положении, так и о его личной участи.

Я прошел в «Кресты». Меня провели в кабинет начальника тюрьмы. В этой должности состоял длинноусый прапорщик, член партии эсеров, которого заключенные недвусмысленно подозревали в хозяйственных злоупотреблениях.

Во всяком случае, несмотря на октябрьские холода, он держал камеры без отопления и кормил тюрьму такой вонючей пищей, один запах которой вызывал тошноту даже у голодного человека.