В доме своем в пустыне - Меир Шалев

Черная Тетя была еще слишком мала, чтобы работать по хозяйству, и в любом случае уже тогда была дикой и своевольной и не признавала никаких приказов и ответственности. Когда Бабушка, рассердясь, пыталась задать ей трепку, она убегала на пески Киннерета или на берега Иордана. Там она пила воду из озера, спала в полях, воровала овощи из чужих огородов, забиралась на финиковые пальмы и набивала себе живот финиками.

На берегах Киннерета было вдоволь гладких камешков, чтобы тренироваться в метании из пращи, и она выходила с местными ребятами на дорогу, что вела из Цемаха в Тверию, и соревновалась с ними, кто разобьет больше фарфоровых тарелочных изоляторов на электрических столбах британской администрации.

«Заказывайте тарелку! — размахивала она пращой. — Вторую справа? Первую слева? Вы только скажите».

Когда я был ребенком, она соорудила мне пращу из двух шнурков и кожаного язычка, который вырезала из старого ботинка, чтобы мы могли вместе с ней сражаться против детей из Лифты. Но мне так и не удалось освоить секрет обращения с этим оружием. Камень всегда вылетал из моей пращи чуть раньше или чуть позже, чем нужно, и летел то правее, то левее, а зачастую и вообще назад.

«Так ты кого-нибудь и убить можешь, — смеялась Черная Тетя. — Вот будет замечательный несчастный случай!»

Праща, которую она мне сделала тогда, сохранилась у меня по сей день, и порой, во время одиноких чаепитий в пустыне, я выкладываю рядом с собой несколько кучек гладких камешков и в ожидании, пока закипит вода, снова испытываю свои способности. У меня достаточно времени и достаточно камней, и я по-прежнему отпускаю пращу не в тот момент, и мои камни по-прежнему летят во все стороны. Но здесь, в пустыне, некому их увидеть, и некому смеяться, и некому стать жертвой замечательного несчастного случая.

Их старший брат, Дядя Реувен, был уже юношей, когда их отец покончил самоубийством, и основная тяжесть хозяйственных трудов легла на его плечи. Тем не менее он нашел время помочь своей сестре в ее беде.

«Хоть он и обкусывал ногти, у него было золотое сердце», — объясняла Черная Тетя.

Дядя Реувен соорудил для Мамы маленькую деревянную доску с кожаным ремешком, похожую на подносы продавцов сладостей. Мама вешала ее на шею, располагала на ней ту книгу, которую читала в данный момент, и руки ее освобождались для работы. Работящая девочка, с вечно опущенными вниз глазами, маленькая, с висящей на груди деревянной доской — такой помнят ее старожилы мошавы Киннерет по сей день: читает и что-то бормочет про себя, всегда и повсюду — и когда собирает фрукты, и когда выпалывает сорняки, и когда доит коров, и когда выбирает яйца из куриных клеток, и когда идет в магазин.

Вначале она читала вслух, громко, четко и с выражением. «Для моей подруги Рахели, — серьезно объясняла она всем, кто удивлялся, а когда ей напоминали, что Рахель давно уехала, отвечала: — Я знаю, но я уже так привыкла, а она вернется ко мне зрячей».

Рахель не вернулась, и с годами Мамин голос становился все тише и привычка читать вслух постепенно исчезала. Подобно ее грудям, что отчаялись после смерти Отца и укрылись за монастырскими стенами ее ребер, чтение вслух тоже ушло и скрылось за стенами ее гортани.

Мало-помалу ее голос становился все глуше, пока не превратился под конец в монотонное бормотанье, и так она читает и сегодня: сначала несколько громких строк, а потом все тише и тише, только губы шевелятся, и никто ее не слышит.

«Вот так. Она могла часами так работать, — рассказывала Черная Тетя. — Ремень на шее, и доска с книгой на груди».

Мы сидели с ней возле маленького декоративного бассейна Дома слепых, окаймленного ресницами камышей, папоротников и ивовых ветвей. Теплая вода приятно ласкала погруженные в нее ноги. Жирные и сонные японские золотые рыбки медленно-медленно проплывали в пучинах, словно давно затонувшие пиратские корабли, с рубинами в брюхе и с выцветшими драгоценными украшениями.

Мягкий, ленивый и холодный плавник скользнул по моей пятке, и это прикосновение было более странным и пугающим, чем все, которые я знал.

Черная Тетя улыбнулась:

— Тебя тронула рыба?

— Да.

— Когда золотая рыбка подплывает к человеку и трогает его ногу, это знак удачи. — И потом наклонилась и шепнула прямо в раковину моего разнеженного уха: — Рафаэль, сюда идет Слепая Женщина… Давай убежим побыстрее…

— Но ты ведь дружишь с Готлибом, — шепнул я в ответ.

— Это не важно.

— И ты никого не боишься.

— Ее я боюсь, — прошептала Черная Тетя. — Не знаю почему, но ее я боюсь.

Она схватила меня за руку, и мы спрятались за кустами, присели там и стали подглядывать.

Слепая Женщина и семеро ее маленьких воспитанников шли через парк, срывая, как обычно, ветки мирта, чтобы разбросать их в коридорах Дома слепых.

Приятный запах расходился вокруг.

— Не дыши, — пробормотала Черная Тетя, и Слепая Женщина, высокая и прямая, подняла свои зеленые глаза и снова спросила:

— Кто здесь?

— Есть здесь кто-нибудь? — спросили Аврам, и Яков, и Давид, и Герцель, и Шимон, и Ави, и Рубен своим общим густым и низким голосом, семижды умноженным голосом одного слепого ребенка.

Они прошли мимо, и Черная Тетя выдохнула, встала и сказала мне:

— Давай полежим на траве, Рафаэль, здесь так мягко и приятно.

Запретный парк шелестел нежнейшей травой, подобной которой, по ее утверждению, не было во всем Иерусалиме. Рыжая Тетя называла эту траву «английской лужайкой» и однажды даже вырезала там кусок дерна, величиной с коврик у двери, и хотела посадить его за нашим домом, но трава не принялась.

— Все время у нее англичане были в голове. — Черная Тетя растянулась на спине. — От того у нее и начался роман с Эдуардом. И она стала гулять с ним под руку, ни с кем не считаясь и никого не стыдясь, с этой его вечной белой крысой на плече, которую он кормил изюмом, доставал изюм из кармана и кормил. Тут вокруг все эти разговоры, и всякие подмётные письма с угрозами, и с проклятиями, и с изображениями черной руки, и всевозможные выкрики и ругательства, а эти двое идут себе, как ни в чем не бывало, высокие и худые, белая кожа, синие глаза, можно подумать, что они только что свалились с луны на аэроплане, он в этом своем бежевом пиджаке, с косым английским пробором в соломенных волосах, и она в небесно-голубом, всегда отутюженном голубом платье и с этими рыжими волосами, будто корона на голове.

— Они горели, как огонь.

— Кто тебе рассказывал?

— Ты мне рассказывала.

— Это Авраам тебе рассказал?

— А почему сегодня они не такие?

— Какие не такие?

— Не горят на голове, как огонь?

— Потому что их погасили, — сказала Черная Тетя. — Она сняла блузку и перевернулась на живот. — Ложись возле меня, Рафаэль, сделай моей спине приятно.

— Кто погасил?

— Они.

— Кто?

— Люди. Напали на нее и отрезали ей волосы.

Я задрожал.

— Ну и что? — Я разгладил дорожки на ее спине и на проступающем позвоночнике. — Все равно у нее выросли новые.

— Выросли, но уже без огня. И сбоку сделай. Да, Рафаэль, вот так, да, вот здесь. Выросли новые, но мертвые.

Ее щека была прижата к траве, и слова с трудом выходили изо рта. Ласточки круто пикировали к воде, переворачивались в воздухе, показывая светлое, почти белое подбрюшье, и на лету хватали мошек. В бассейне медленно плыли рыбы.

— Я завидую женщине, которая будет твоей женой, Рафаэль. Во всем этом скучном мире есть, может быть, только шесть мужчин, которые знают, как сделать приятно, — улыбнулась Черная Тетя.

— Откуда ты знаешь?

— Двух из них я уже повстречала, а о четырех остальных я думаю. — Она посмотрела на меня одним глазом. — Как ты полагаешь, они знают друг друга?

— Кто?

— Те шестеро, что умеют делать приятно. Как ты думаешь, они знают друг друга? Может, они временами встречаются, приезжают оттуда, где живут, рассказывают друг другу о своих девушках и тренируются?

— Конечно, мы встречаемся, — сказал я. — Но мы не говорим о девочках.

— И ты ни разу не рассказывал им обо мне? — Она засмеялась и снова перевернулась. — Ты не рассказывал им о женщине, которая плачет и ждет?

Я ужасно удивился:

— Разве ты тоже плачешь?

Трава оттиснула на загаре ее щеки тысячи крохотных отпечатков, похожих на розоватые иероглифы.

— Положи голову сюда, Рафаэль, дурачок ты маленький!

Я положил голову ей на живот, а руку на талию. Ее приятно-горьковатый запах окружил меня, и опустился ко мне, и погладил мое лицо. Ее темный сосок, такой близкий, что расплывался в глазах, упруго поднялся. Ее рука гладила мой затылок, и вдруг, словно клинок сабли вспорол воздух, прямо по воде бассейна пронесся желтый кот, пересек поле зрения и снова исчез.