Шкатулка воспоминаний - Аллен Курцвейл

Клод пробовал и отполированный тростник, и очень тонкий и помещал сразу несколько травинок в различные зажимы. Первые результаты оказались весьма обнадеживающими. Через несколько недель он смог извлечь звук «а-а-а» при помощи слегка увлажненного язычка, закрепленного в переделанных ювелирных тисках. Клод надеялся, что за этим последуют «о-о-о» и «э-э-э». Они не последовали. Клод забросил тростник и испытал различные его заменители: китовый ус, лучину и другие эластичные пластины. Наконец он дошел до металла.

С металлом все обстояло иначе. Звук, извлеченный единожды, легко мог быть воспроизведен во второй раз. И хотя приходилось постоянно следить за давлением, это все же было проще, чем ежесекундно смачивать тростник слюной или яичным белком. Клод побеседовал с одним мастером, занимающимся органами, учеником знаменитого Левебре. Беседа привела к тому, что в ход пошли новые клапаны и лук-шалот, что, в свою очередь, послужило основанием для извлечения нескольких необходимых звуков. По тетради Клода можно понять, что именно в этот период ему впервые удалось воспроизвести музыкально-механическое, но вместе с тем вполне человеческое пуканье.

Он изучил огромное количество всевозможных криков и воплей. Он экспериментировал с тысячей рожков. Он познакомился с одним чешским музыкантом и изготовителем инструментов, которому удалось расширить диапазон некоторых духовых (правда, от этого лишь пострадало число уже доступных звуков). Несколько страниц тетради Клода и вовсе стерты. В

какой-то момент он возвращался к работе Кратценштайна «Образование и строение гласных», к книге, которой увлекался еще в поместье. Это ни к чему не привело, а лишь отняло время на подробное изучение китайского инструмента под названием ченг.

Клод вернулся к тому, с чего начал. Он снова часами просиживал над столом, заваленным стебельками Arundo donax, отвратительно капризного растения. Он провел еще несколько экспериментов. Он резал тростник новым способом, смачивал разнообразными жидкостями. Он пользовался новыми тисками из клена, самшита, сосны и ивы. Ива, кстати, была взята из протеза, приготовленного плотником специально для больного гангреной.

Работа не сдвинулась с места. Клод заметил, что всегда покупал высушенный тростник. А что, если воспользоваться свежим? Он обсудил это с аббатом, и тот посоветовал ему потакать любым догадкам, куда бы они ни завели, даже если при этом придется отправиться «туда» (под «туда» подразумевался Лангедок).

– Свежие стебли могут стать вдохновением для новых идей. Езжай! Езжай!!!

Клод написал человеку из Лангедока, с которым уже связывался раньше. И вновь ответ был крайне доброжелательным. Письмо заканчивалось замечательно убедительной фразой: «Приезжайте, господин! У нас тут есть целые поля язычкового дерева (видимо, так он называл тростник), и мостовые, и тенистые аллеи, влажные от вдохновения!» (Или, быть может, имелось в виду испарение. Бумага в этом месте смялась, и понять, что написано, не представлялось возможным.) После нескольких дней, проведенных в сомнениях, размышлениях и скрупулезных подсчетах стоимости путешествия, Клод поехал на юг Франции, отправившись на поиски тонкого стебля растения, которое должно было помочь ему воспроизвести один особый звук.

Никаких мостовых в Лангедоке, конечно, не оказалось. Не оказалось и тенистых аллей. Клод пал жертвой хозяйского преувеличения и невыносимой южной жары. Действительно, можно было видеть, как пары поднимаются с полей (на самом деле не с полей, а с аморфных болот, в которых тонуло все имение). «Имение» – тоже громко сказано. В болоте погряз небольшой домик, а его владелец валялся в постели с приступом болотной лихорадки. Все, что Клод смог услышать через дверь в спальню, так это стук его зубов. Слуга, которому доверяли каждое утро выносить горшок ярко-желтых испражнений больного, не смог объяснить вопиющего несоответствия между описанным и реальным положением вещей.

Клоду показали бедно обставленную комнату – кровать с резными ножками, такая же скамья, треснутый кувшин на столе и железную кружку, покрытую толстым слоем чего-то зеленого, – за все предстояло заплатить, как с уверенностью заявил слуга, крупную сумму денег. Клод принял условия. Ведь ничего другого ему просто не оставалось. На следующее утро он направился к болоту, надеясь превратить испарения южной трясины в сладкие звуки.

Клод храбро рассекал зловонную грязь в течение нескольких дней. Он руками рвал тростник до тех пор, пока не смастерил что-то вроде рукавицы с закрепленными на концах листьями. Но на болоте встречались и другие напасти. Пиявки впивались в тело, и юноше приходилось долгими вечерами прикладывать к ногам соль и жир.

Когда различные сорта тростника были собраны, Клод выложил их на подоконник и на черепицу неподалеку от имения. Вымочив одни стебли и засушив другие, изобретатель начал экспериментировать. В один из влажных жарких полудней Клод, вдоволь накупавшийся в грязи, с ногами, опухшими от пиявок, и карманом, выпотрошенным слугой, вдруг осознал, что секреты Arundo donax не открылись ему. Он выбросил в окно стебель и долго смотрел, как тот уплывает вдаль. «А за ним отправились и мои надежды, – писал Клод в послании аббату, где сообщал, что возвращается в Париж. – Я не смог добиться воспроизведения ни одного нужного мне звука».

Через девять дней, проведенных в печали, Клод оказался в Париже. Он приехал на обычной коляске, чтобы сэкономить деньги. Хотя ему и удалось убраться подальше от болота, Клод чувствовал, что после встречи со своими друзьями и дочкой он попал в иную – духовную трясину. Затраты на путешествие – а слово «затраты» здесь можно понимать по-разному – привели его в полнейшее уныние. Клоду с трудом удавалось сидеть за рабочим столом, вместо этого он проводил долгие часы в успокаивающей прохладе церкви Святого Севериана. Но и этому вскоре пришел конец – мехи органа начали свистеть. Звук напоминал Клоду о его собственных неудачах. Вернувшись на чердак, он написал: «Считается, что музыка – эффективное средство против меланхолии. К сожалению, не в моем случае. Я должен искать другое снадобье». Клод целыми днями разглядывал коллекцию мавристов-бенедиктинцев. Как и Бушеру, ему становилось легче от вида заспиртованных бабочек и ярких камней, хотя он в полной мере разделял мнение Пьеро – все особи похожи на валики с ножками. «А вот тот скат напоминает мне большую лепешку с хвостиком!» – говорил журналист.

Клод беспощадно листал свою тетрадь, надеясь, что секреты звуков, спрятанные среди птичьего пения и размышлений об эффективности слюны, вдруг откроются сами по себе. Они не открылись. Какое-то время записки были способны удовлетворить потребности юноши. Но вскоре от таких проявлений слабости не осталось и следа. Мысли прыгали по страницам, вылезали на поля, теснились на крошечных обрывках бумаги – и все же отказывались сливаться воедино. Они были просто заметками, и более ничем.

Плюмо сочувствовал другу.

– У меня та же самая проблема с романом! – говорил он.

Только Клод не хотел такой параллели. Он попросил, чтобы его оставили в покое.

– Я не могу добиться контроля над собственными мыслями. Они вертятся в голове как сумасшедшие!

– И не пытайся, – отвечал аббат. – Откровение не может родиться из отбросов, подобно навозной мухе. Оно является на свет как результат страстного совокупления противоборствующих мыслей, смешения таких идей и материалов, каковые не принято смешивать.

Клод вздохнул.

Аббат продолжал:

– Глоток тревоги, щепотка удивления и целая бочка упорства – вот рецепт хорошего изобретения.

– Я обманывал сам себя!

– Разве? Вера, даже если она неправедна, укажет тебе путь к откровению. Для этого необходим своего рода самообман. Без него тебе не удастся создать ничего, достойного внимания. В этом весь парадокс: истина может родиться лишь из самообмана. Или, другими словами, чем больше расстояние, тем меньше сила. А без силы ты не приблизишься к истине.

Клод разозлился:

– Ну все! Хватит с меня твоих туманных речей!!! Они тревожили меня в детстве. Тревожат и сейчас.

Аббат знал, что не в состоянии помочь чем-то еще, а потому удалился к себе. Он устроился в особом кресле, которое Клод смастерил специально для своего учителя – в сиденье помещались книги, свитки, поднос для лекарств, свечка и складной стульчик. Кресло соединялось с проводами, управляющими целой веревочно-зеркальной системой. Проще говоря, аббат мог писать в свитках и следить за работой ученика одновременно. (Голосовая связь осуществлялась очень просто – путем громких выкриков в окно.) Аббат наблюдал, как Клод в отчаянии склонился над тетрадью. Оже посылал возгласы одобрения на чердак, но они оставались незамеченными. Тем временем Агнес перенесли в другое место, потому что ее отец был расстроен. Плач девочки мешал ему. Новый бочонок (емкостью в шестнадцать галлонов) висел в квартире кормилицы, потому как Агнес выросла из старого.