Война: ускоренная жизнь - Константин Сомов

«Вскоре банкет превратился в веселую пирушку. Через некоторое время пришел старшина Буков, докладывает, что повозки загружены продовольствием полностью и что за них насчитали 115 рублей нашими деньгами.

Выхожу на улицу и пытаюсь рассчитаться. Достаю сторублевую купюру — на ней, как известно, написано «десять червонцев» — и несколько десяток, на которых написано «один червонец». Подаю, румын с недоумением смотрит на меня, а я пытаюсь выяснить, в чем дело. Присутствующий здесь староста говорит, что надо 115 рублей, а вы даете 12 (то есть одну сотенную и две десятки). Пытаюсь объяснить, что червонец — это десятка, но на деньгах написано слово «один», и это вызывает недоумение румын. Пытаюсь найти рубль, чтобы доказать, что мы их не обманываем, но такой купюры у меня нет.

Прошу найти девушку из Кишинева, чтобы она подтвердила нашу честность в этой ситуации. Вскоре она приходит, но тоже говорит, что раз написано десять, значит, это десять рублей. Короче говоря, она не помогла, а еще больше осложнила ситуацию. Позвал всех своих солдат и попросил порыться в своих карманах, найти рубль. Вскоре кто-то приносит рубль, показываю его румынам. Они поняли, извинились, инцидент исчерпан».

Бывали, однако, во время войны и покупки, на взгляд автора, просто феноменальные, куда там военторговскому картонному домино.

Участник боев на Курской дуге бийчанин Василий Белозерцев вспоминал, как еще перед началом тяжелейших боев «мы самым настоящим образом купили себе батарею противотанковых длинноствольных 45-миллиметровых пушек, способных подкалиберным снарядом пробить любую броню немецкого танка, если вести огонь прямой наводкой. Деньги собирали всей батареей. Телеграмму послали Сталину. И получили от него благодарность и новенькие, только что с завода, пушечки — гордость дивизиона».

Фактически же многие из сослуживцев Белозерце-ва купили тогда не просто орудия, но билетик на «второй сеанс», поскольку хорошее оружие часто продлевает солдатскую жизнь. Но это случай неординарный, а обычно.

«Мы сидели около своих орудий и томились в ожидании начала артподготовки, — вспоминает Семен Соболев. — Играли в карты в очко без всякого азарта и интереса, лишь бы убить время. Кто выигрывал у всех деньги, тут же делил их снова всем поровну, и игра начиналась снова. Деньги не имели цены. Что-то стоила одна только жизнь, да и то про нее окопные остряки говорили: «Жизнь солдата, как детская рубашка — коротка и обосрана», да и висела она на тонюсенькой ниточке и в любой миг могла оборваться, а до победы было еще так далеко!».

На «черном рынке»

«По карточкам давали только хлеб. На рынке же было все, — вспоминает об осени 1941 года в Уральске Юлия Жукова. — Уральцы делились с беженцами всем, что имели: кровом, теплом, скудным продовольствием, одеждой, обувью. Масло, сахар, чай, на которые тоже были карточки, практически исчезли с нашего стола. На рынке было все. Но если государственные цены на хлеб и другое продовольствие не менялись в течение всей войны, то на рынке они сразу резко подскочили и росли постоянно. Продукты стоили очень дорого. Так, килограмм сливочного масла стоил 1000 рублей, буханка черного хлеба — 200 рублей (для сравнения: моя зарплата на заводе составляла примерно 800–1000 рублей)».

Подобная картина наблюдалась в то время, пожалуй, во всех городах страны, разве что цены на продукты и вещи могли несколько разниться.

Лето 1943 года. Челябинск. В «Записках самоходчика» о своем походе на челябинский базар Электрон Приклонский пишет так:

«Получив первую лейтенантскую зарплату (550 рублей), отправился я первым делом на базар, предусмотрительно захватив и запасную пару нового нательного белья, так как понаслышке знал уже о базарных ценах. Весь мой капитал ушел на буханку белого хлеба и литровую банку топленого молока, а белье было обменено на жестяную коробку мясных, как клятвенно уверял меня небритый мужик, консервов, рыночный номинал которых совпадал с кальсонным и равнялся 300 рублям. После ужина приглашаю своего командира подкрепиться мясом, но, к моему крайнему огорчению и конфузу, в консервной жестянке оказался горох с небольшим количеством свинины для украшения».

А вот как описывает свою прогулку по блокадному Ленинграду 15 июля 1942 года военный журналист Павел Лукницкий:

«На улицах и проспектах — особенно вдоль Невского и Литейного — множество книжных ларьков. То ли это большой, грубо сколоченный ящик, или вынесенный из чьей-то квартиры уцелевший стол, то ли ручная тележка, чаще — просто тряпки, разложенные на панели. А на них — книги, книги, бесчисленное множество книг.

В книжных магазинах, вокруг книжных ларьков и киосков всегда толпятся покупатели. Книги стали очень нужны ленинградцу: они чуть ли не единственный богато представленный в магазинах товар. Продавщица киоска сидит под дождем или на солнцепеке весь день и меньше всего, вероятно, думает, что в любую минуту, неожиданно, именно сюда может упасть снаряд. Покупатели — прохожие, чаще всего военные или женщины. Выбирают долго, перелистывают книгу за книгой. Это те, кто никуда из города не собирается уезжать.

Повсюду на улицах — на ступеньках парадных входов, на выступах фундаментов, в подворотнях сидят: девочка, возле которой разложены олеография в деревянной рамке, стеклянная вазочка, две-три тарелки; женщина из домохозяек, перед ней кастрюля, в прошлом электрическая, а ныне с оторванной нижней электропроводящей частью, половичок, сотейник, сломанные стенные часы, несколько патефонных пластинок (кажется, единственное, что покупается быстро — заезжими командирами). Везде, всюду, на любой улице видишь таких продавцов жалкого своего скарба. Сколько часов они сидят и удается ли им продать хоть что-либо — никому не известно.

Кое-где на углах возле Невского попадаются даже чистильщики обуви. Старая-старая, чудом выжившая айсорка на углу Садовой и улицы Ракова, начистив сапоги командиру, прежде чем взяться за мои сапоги, говорит: «Устала, дай отдохну!». И дышит тяжело-тяжело, и щупает свои, как сухой жгут, тощие руки, и я жду. Потом чистит — дистрофически медленно. И мне стыдно, что такая тень человека через силу трудится над моими сапогами, и больше после этого сапог на улицах я уже не чищу. «Сколько?» — «Пять рублей!». Баночка гуталина стоит также пять рублей. А на следующий день, когда я прохожу мимо, здесь же вместо старухи я вижу другую айсорку — крошечную худую девочку. Работают, значит, они посменно. Старуха сказала мне, что ее муж умер от голода, а она вот живет, знает, зачем живет!..

— Товарищ военный! Папирос не нужно? — разворачивая тряпицу показывает две пачки папирос встречная женщина на Невском. «Не нужно!». И тряпица вновь укрывает пачки. В городе существует разветвленная такса «черного рынка»: литр водки — полторы тысячи рублей, сто граммов хлеба — сорок, пачка папирос — сто пятьдесят, крошечная лепешка из лебеды — три рубля. Я не заходил на толкучки — их несколько в городе, видел одну на улице Нахимсона издали: народу толчется множество».

В Ленинграде и в блокаду рождались дети, только вот большинству истощенных матерей кормить грудничков было нечем. Те же роженицы, у кого было молоко, могли его сдать, в том числе и для детей, чьи мамы погибли во время артобстрелов города. Пол-литра оценивалось в 120–170 рублей.

В 1943 году средняя заработная плата промышленных рабочих, по сравнению с 1942 годом, увеличилась на 27 %, в первую очередь в металлургии, оборонной и нефтяной индустрии. Зарплата рабочих и служащих угольной промышленности выросла в 2–2,5 раза. Однако на благосостоянии семей, учитывая цены «черного рынка», это особенно не отразилось

И все же работать было не в пример выгоднее, чем числиться в иждивенцах. Как иллюстрацию к этому утверждению можно привести разговор Павла Лукницкого летом 1943 года со сторожем пристани старушкой Анной Ивановной:

«А теперь вот живу, вещи продаю — есть хочется. Недавно костюм продала за восемь тысяч рублей, и уже нет этих денег. Картошка двести пятьдесят рублей кило стоит — тринадцать картофелин каких-нибудь!.. Или молоко.

Старухе назначена пенсия — двести пятьдесят рублей, но сейчас не получает ее, потому что служит. Зарплата — сто двадцать пять рублей, зато карточка первой категории, а не третьей».

Военный налог

В январе 1942 года в стране был введен военный налог с целью финансирования расходов на оборону. Этим налогом облагались граждане допенсионного возраста, в том числе и командный состав частей армии и флота, не участвовавший в боевых действиях.

Поступления от этого налога превышали все взимавшиеся до этого налоговые платежи.

Весной 1942 года были прекращены выплаты денежной компенсации за отмененные на время войны отпуска для всех категорий населения. Все эти мероприятия, вызванные тяжелым экономическим положением страны, новым бременем ложились на плечи трудящихся. В годы войны государство широко использовало такую форму привлечения дополнительных денежных средств, как подписка на военные займы и денежно-вещевые лотереи.