Первомост - Павел Загребельный

Светляне помогал Маркерий, хотя он и не владел таким умением передавать Немому намерения людей, привыкших к речи. Тут Немому было легче: он делал вид, что не может взять в толк, чего от него хочет хлопец, - и дело с концом.

Однако Светляна не отставала от отца, она показывала упрямо и настойчиво, что все здесь и вообще чуть ли не все люди в Мостище пришли к выводу, что нужно сжечь мост, уничтожить, превратить его в дым и пепел, дабы не достался он кровожадным насильникам, врагам смертельным и беспощадным.

Сжечь мост? Немой не мог понять. Не мог представить, чтобы мост не существовал. Он жил среди безмолвных вещей, привык, что они надежно укладываются в его восприятии, утверждаются каждый день заново, давая тем самым доказательства существования и ему самому. Первейшей и высочайшей вещью среди всех других был мост, для Немого он был словно бы отражение его собственного существования, его жизнью, залогом его бессмертия. Как же допустить, чтобы мост исчез, чтобы его не было?

Немой глухо замычал от ярости и отчаяния, бросился, чтобы схватить Светляну, забрать ее отсюда, вырвать от этих безумных людей с их зловещими намерениями, однако Маркерий был ловчее Немого, он заслонил девушку собой, сверкнул его страшный топор перед самым лицом Немого, и тот отступил бессильно, отступил, быть может, впервые в жизни, впервые нашелся человек, превосходивший его ловкостью и смелостью. Правда, при других обстоятельствах Немой не испугался бы и оружия, но теперь он должен был печься не столько о собственной жизни, сколько о мосте. Он должен был спасать мост от этих ошалевших людей.

Быть может, и от собственной дочери, поскольку она с ними заодно. Спасать во что бы то ни стало и любой ценой!

Он выскочил из дома и побежал к воеводскому двору.

Никто его не задерживал.

Ямямом назывался тот, чьей обязанностью было принимать послов.

В отличие от остальных монголов, он имел не резкий, а тихий голос, ласковые глаза, из всех его движений так и светилась покорность и безграничная терпеливость. Послов у Батыя уважали. Их размещали по сторонам света - кто откуда прибыл, там ему и отводился шатер, в шатер присылали кумыс и баранину. Ямям и его люди терпеливо и без поспешности обучали послов монголо-татарским обычаям и предостережениям.

Прежде всего - о силах высших надлежало знать всем пришельцам. Силами же такими монголо-татары считали солнце, луну, огонь, верили в то, что все очищается огнем, поэтому все чужестранцы, прежде чем попасть к хану, должны были пройти между двумя огнями, оставив в пламени все злое. Силам высшим всегда посвящают часть пищи. Проливают на землю каплю (не больше!) молока или кумыса, ставят на ночь перед идолами сердце убитого зверя, чтобы наутро сварить его и съесть, потому что идол насыщается от самого уже созерцания жертвы. В еде бережливы, - у них даже дохлятина не пропадает, ее режут на полоски и сушат про запас. Каждый ордынец носит при себе каптаргак - квадратный кожаный мешок для сохранения харчей, прячут в каптаргаке даже кости, если они не обглоданы как следует. Пьянка считается почетной, кумысом наливаются, будто мехи бездонные, тянут друг друга за ухо, чтобы горло расширилось и человек мог больше выпить, хан Батый имеет каждый день молока для кумыса от трех тысяч кобылиц - столь безгранично его могущество. Одновременно монголо-татары не боятся никаких испытаний, они могут голодать день и даже неделю и поют и играют в это время так, будто хорошо поели. Не смотрят они милостиво на того, кто приходит с пустыми руками. Зато их гостеприимство безгранично, и ежели уж положат тебе в рот кусочек, ты должен проглотить, а если выплюнешь, то выроют под шатром отверстие, вытащат тебя, чтобы не осквернять входную дверь, и убьют за неуважение. Точно так же убивают того, кто наступает на порог шатра, порогом же служат обыкновенные веревки, крепко сплетенные. Точно так же запрещается всовывать нож в огонь, вытаскивать ножом мясо из котла, рубить топором возле огня (чтобы не отрубить огню голову), опираться на канчук, прикасаться к стрелам бичом, ловить и убивать молодых птиц, бить коня уздечкой, ломать кость о кость, лить на землю молоко или любой другой напиток.

Что же касается того, что монголо-татары коварны, хитры, грязны во всем, что они слушают своих владык более всего на свете, что презирают всех, - обо всем этом Ямям предусмотрительно умалчивал даже перед послами самыми высокими и доверенными: кто имеет глаза, пускай сам увидит, а кто имеет уши - да слышит!

Первейшей обязанностью Ямяма было, собственно, и не посвящение послов во все обычаи и предрассудки монгольские, а установление их подлинности. Особенно же пристально-беспощадным был Ямям в отношении послов от тех народов, против которых Батый шел войной. Этих людей он по велению хана сажал под охрану в отдельный шатер и три дня и три ночи не давал им ни есть, ни опорожняться, чтобы они сказали правду.

Так поступили и со Стрижаком и Шморгайликом. У них отобрали коней и все, что они имели, их бросили в шатер из дырявых конских шкур, два монгола в шатре и два снаружи должны были следить за ними, а сам Ямям через точно установленные промежутки времени приходил сразу с двумя толмачами - русичем-бродником и монголом - в шатер и повторял без устали одно и то же: "Зачем приехали к Бату-хану?"

Стрижак сначала огрызался коротко, потом, когда начал донимать голод, в особенности же, когда пересохло у него в горле, изложил о своем назначении подробнее, далее он уже ревел навстречу Ямяму, не ожидая его вопроса, что привез их высочайшему хану вещь, которая и не снилась здесь никому, называется же эта вещь, или сооружение, или подарок высокий мост, ведет этот мост прямо в золотой Киев. Но Ямяма не поражали ни слова Стрижака, ни его выкрики, ни его нетерпение, ни его исчерпанность, сказавшаяся уже на второй день, а на третий посол уже только хрипел так, будто вот-вот должен был отдать богу душу, а его слуга, обладая телом никчемным, уже и вовсе не подавал признаков жизни. Но что поделаешь, когда суровая служба требует доводить испытание до конца? Да и не умирают люди за три дня, разве лишь попадаются среди послов слишком уж старые и немощные или же происходит все в пустыне где-нибудь в дикую жару. Тут же Ямям имел дело с людьми внешне здоровыми, земля была так богата, что на ней и умирать грех, жара уже давно закончилась, ночи были холодные, в такие ночи от жажды тоже не погибнешь, если ты человек настоящий. Потому-то и утром третьего дня и под вечер Ямям спокойно приходил в шатер к плененным там послам из-под Киева и упрямо повторял все то же: "Зачем приехали к Бату-хану?"

У Стрижака теперь уже не было ни силы, ни охоты на объяснение, он хрипел прямо в постылую харю своего мучителя слово "мост" и отворачивался. А Шморгайлик лежал трупом, не мог даже скулить, считал, что тут им и конец.

Но Ямям все-таки был доволен. Три дня прошло, послы повторяли одно и то же, оба толмача были дружны в своих словах, - стало быть, теперь можно было поверить в истинность послов и в искренность намерений чужестранцев, а раз так, то и передать их Елдегаю, начальнику батыевой ставки.

Стрижаку и Шморгайлику принесли на деревянной мисочке немного сырого пшена и по чашечке какого-то пойла, называемого комыз, - кисляк не кисляк, пиво не пиво, но глотку смачивало хорошо и внутренности согревало не хуже настоянного меда. Стрижак, пожевав пшена и выпив свой кумыс, сразу ожил, пожалев лишь, что мало они "накомызились" со Шморгайликом, ожил и Шморгайлик, но не мог забыть надругательств насильников, яростно поносил их скупость, вспоминал, сколько припасу было у них на конях, отобранных чужинцами, жалел, что не успели они выпить из всех жбанов и наполнить их собственной мочой, пускай бы узкоглазые полакомились.

Стрижак даже рот разинул на такую неуемную мстительность Шморгайлика. Откуда только сила зла бралась у этого никчемного земнородца!

А Шморгайлик, ожив окончательно, принялся обмозговывать надлежащую отплату ордынцам за то надругательство, которое они изведали за эти ужасные три дня.

Он лежал в темном шатре, чмокал губами, дожевывая сухое пшено, и размышлял вслух:

- А то еще бы подмешать в сено травы ядовитой болотной, чтобы все кони нечестивых подохли...

- Если бы да кабы... - пробормотал Стрижак.

- Или пробраться в ханский шатер да набросать хану в кумыс овечьего помету, - пусть бы полакомился!

- А ну же, ну еще! - подзуживал его Стрижак.

- Или же привязать хана веревкой к трону сзади потихоньку, а потом поджечь шатер со всех четырех сторон. Чтобы изжарился хан, как жирная свинья...

- Вон из моего шатра, земнородец препаскудный! - заревел Стрижак, сообразив, что хозяева могли ведь поставить где-нибудь у шатра доносчика, и тогда им со Шморгайликом несдобровать из-за этих его глупых выдумок.

- А почему я должен отсюда уходить? - ощерился Щморгайлик.