Дела и ужасы Жени Осинкиной - Мариэтта Чудакова

Демидов был уверен, что почти двадцатилетняя его литературная работа пропала навсегда. Он сказал своей дочери: «Третий раз начинать жить с нуля я уже не смогу». И до смерти больше не писал.

Он умер в 1987 году, на четыре года раньше Петра Зайончковского. Уже начиналась перестройка, распадались ветхие одежды советской власти. И тех, кто еще недавно уверен был в вечном своем владычестве над жизнями, душами и творчеством людей, вынудили вернуть дочери Георгия Демидова архив умершего отца. Прошло еще двадцать лет, напечатали его сочинения. В русскую литературу с непоправимым опозданием пришел писатель большого таланта.

Георгий Демидов был моложе Петра Зайончковского на десять лет. Он не знал его, как и бывший поручик понятия не имел о своем младшем соотечественнике.

А могло сложиться совсем-совсем иначе.

Россия могла стать великой страной, бережно относящейся к тем, кто и составляет ее величие, кем она может гордиться. Да и вообще ко всем, кто считает ее своей родиной.

И тогда поручик точно знал бы, как и все другие сограждане, о гениальном инженере Демидове, гордости отечественной технологии. И инженер Демидов мог быть наслышан о знатоке военного дела, к тому времени наверняка бы уже полковнике, а то и генерале Зайончковском. Нет сомненья, что это были бы славные в России имена.

Но история России пошла в XX веке по иному, трагическому пути. Он завел ее в исторический тупик — на долгие десятилетия. Но это слишком большой разговор, а мы сейчас — только о двух этих людях.

Восемнадцатилетнего поручика Зайончковского выгнали с родной земли — навсегда. Имя его исчезло для ее граждан. А тридцатилетнего инженера Демидова отправили на Колыму, украв у него восемнадцать самых творческих молодых лет — вместе с именем.

Потому что имя его, как и имена всех других советских заключенных, среди которых немало было талантливых, работящих, высоконравственных людей, заменили номером, нашитым спереди и сзади на верхней одежде — спецовке или бушлате. И окликали его начальники и охранники не по имени и не по фамилии. А только по номеру: Д 357!

Но в тот самый час, когда в доме Зайончковского молодой голос пел «…Я Россию люблю, а она меня — нет…», два сына России, находившиеся на разных концах земли и прожившие совсем разную жизнь, думали об одном и том же — о судьбе своего несчастного отечества.

И потому их горестные размышления об этой судьбе, распространяясь невидимыми и никем еще не уловленными волнами высоко над поверхностью земли, в разреженных слоях атмосферы, со скоростью, само собой разумеется, мысли, полетели навстречу друг другу. И встретились где-то над самой серединой Тихого океана. И оба эти человека почувствовали в тот миг нечто, что пока еще не поддается ни точному познанию средствами науки, ни даже описанию словами.

А если все же попытаться описать — больше всего это их ощущение напоминало, по-видимому, вот что: когда плывешь на большом катере по океанскому заливу, и вдруг длинная-длинная волна, придя из туманной дали Великого Океана, поднимет суденышко на своем гребне — да так, что мощное его дыхание обдаст все твое существо. И плавно опустит…

Глава 5. Американское наследство

Мексиканское августовское солнце пекло нещадно, загоняя в дом, под прохладный ветер кондиционеров.

Перед началом семинара к Осинкину подошел Флауэрс, коллега из Чикаго.

— Мистер Осинкин, я хотел бы поговорить с вами — на вненаучные темы. Когда мы могли бы это сделать?

— Да хоть в первый же перерыв! Я, пожалуй, обойдусь без кофе. Столько чашек в день, знаете ли, сколько мы выпиваем здесь на этих брейках, — это все же многовато для меня…

— Совершенно с вами согласен, мистер Осинкин!

— Я думаю, мы сумеем найти клочок тени.

И в полдень они уже сидели на краю одного из бассейнов, среди буйно цветущих розовых олеандров.

— Мистер Осинкин, говорит ли вам что-либо фамилия — Зайончковский?

— Разумеется!

И Александр стал рассказывать — готовно и обстоятельно.

— Это был замечательный, по-видимому, человек. Юношей он воевал в Добровольческой армии. Заканчивал трагическую эпопею Белой армии в Крыму, по семейной легенде — с одним из младших братьев писателя Михаила Афанасьевича Булгакова… Вы ведь знаете — автор романов «Белая гвардия», «Мастер и Маргарита»?

Флауэрс кивнул:

— Да-да, Майкл Булгаков… Я читал — конечно, по-английски. Очень хороший писатель.

— Через месяц после эвакуации поручика Зайончковского из Крыма его брата Павла там же расстреляли — в числе нескольких тысяч русских офицеров… Опять-таки по семейной легенде — вместе с теткой писателя Булгакова, безобиднейшей медсестрой, с лета 1914 года работавшей в Ялте в госпитале Красного Креста.

У братьев Зайончковских была сестра, намного их младше. Через десять лет эта сестра, Татьяна Андреевна, вышла замуж за Ивана Осинкина. Пять лет спустя, в 1935 году, у них родился сын, мой отец, Павел Иванович. Мать Татьяны Андреевны, погибшего Павла и поручика Петра Андреевича — Евгения Леонидовна — умерла в 1962 году, на тридцать лет пережив своего мужа, за два года до рождения правнука. То есть — моего рождения. Когда оба мы с моей женой Машей были в аспирантуре, у нас родилась дочка Женя. Маша моя еще в детстве, знаете, твердо решила назвать своего ребенка — мальчика или девочку — именно так: ей очень нравилось это имя. Мне, не скрою, оно импонировало еще и как наследственное. Вот короткая история нашего рода. Но о своем, так сказать, предке я больше ничего никогда не слышал. Он ни с кем из нас никогда не переписывался.

— Ну что ж, — медленно сказал Флауэрс. — То, что вы мне сейчас рассказали, — это и хорошо, и плохо. Зайончковский умер около пятнадцати лет назад. Он был богатым человеком. Так получилось, что я присутствовал при составлении им завещания. Это было очень необычное завещание — необычное для нашей страны. Не берусь судить — возможно, для вашей страны, России, оно очень обычное. Господин Зайончковский, не имевший своих детей и, соответственно, внуков или правнуков — а ему было тогда уже больше восьмидесяти, — завещал все свое состояние девочке из своего рода, оставшегося в России, — если окажется, что эта девочка носит имя его матери — Евгения…

Александр Осинкин вздрогнул и выпрямился на стуле.

— Если же таковой девочки не обнаружится в течение пятнадцати лет после его смерти — таково условие, — то это условие теряет силу и наследство переходит к косвенным наследникам. До этого оно находится в банке, и проценты с него переводятся в один из российских детских домов. Это, надо сказать, довольно большие проценты. Не знаю, добросовестно ли их используют в вашей стране, — извиняющимся тоном сказал Флауэрс и продолжал: — У мистера Зайончковского были троюродные племянники его второй жены. Он не был счастлив, я должен сказать, в обоих своих браках. Да к тому же брак без детей — это было не для мистера Зайончковского…

Американец с трудом, но, пожалуй, со вкусом выговаривал эту фамилию.

— Он страдал от отсутствия у него детей, внуков… Одно время очень хотел усыновить ребенка из России. Но при советской власти этого сделать было невозможно. А когда она кончилась — он был уже слишком стар. Хотя успел испытать радость, что проклятие, как он говорил, лежавшее на России столько лет, наконец снято.

Помолчав, Джон Флауэрс сказал:

— Он очень любил Россию. Очень много думал о ней. И перед смертью спрашивал священника, своего духовника: «Скажите, как вы думаете, — там, на небесах, смогу я узнать о судьбе своего народа?»

Оба помолчали.

Флауэрс добавил:

— Несколько лет спустя священник, отец Димитрий — я был с ним дружен, — при мне рассказывал об этом нескольким русским. Они уехали из России уже после конца советской власти — из-за ваших экономических трудностей. И он говорил с ними, должен сказать, довольно сурово… наши пасторы так с нами обычно не говорят. Они, наверно, снисходительней к нашим слабостям.

Флауэрс улыбнулся.

— Отец Димитрий ставил им Зайончковского в пример — «Вот как надо любить свой народ!».

— Ну и как? — не удержался Осинкин. — Они поняли его?

Флауэрс засмеялся.

— Нет, по-моему, совсем не поняли. По крайней мере, по лицам их не было видно никакого понимания. «Мало ли старых чудаков на свете!» — вот все, пожалуй, что можно было прочесть на этих лицах. Их интересовало другое — сосредоточиться ли им в новой стране на поисках заработка или, напротив, довольствоваться нашим пособием неимущим — велфэром. Оно довольно неплохое.

Он опять засмеялся.

— С голоду в Америке, как вам, конечно, известно, еще никто не умер. Впрочем, кажется, как и в России в ваше недавнее тяжелое время. Было сильное недоедание. Но все-таки не было, насколько мне известно, в точном смысле голодных смертей. Я имею в виду 90-е годы — после распада Советского Союза. А я помню, как тогда многие и у вас, и здесь, у нас в Америке, любили пугать неминуемым голодом в России. Действительно — у государства не осталось тогда ни денег, ни запасов зерна! Егор Гайдар — он, кажется, внук вашего хорошего детского писателя? Мне рассказывал про него один славист, мы вместе кончали Гарвард… Так вот, ваш Егор Гайдар сумел сделать чудо — за месяц с небольшим наполнил магазины продуктами, причем не только в Москве, а по всей стране! А ведь в советское время — вы это помните, а я хорошо знаю, поскольку одно время занимался этой темой специально, — в Москву ездили и за колбасой, и за мясом, и за обувью… Да, ваши прилавки…