Россия 1917 года в эго-документах - Коллектив авторов

[***]

…Кн[язь] [1020] Щербатов (17) (тот самый, который месяц «с чем то» или месяц «без чего то» пробыл

министром внутренних дел) рассказывал вчера [1021] разные эпизоды из «синематографической»

петроградской политики. Убийство Распутина (18) считается «ошибкой». Это не улучшило, а еще

больше запутало положение… Что до «переворота», то об этом слишком много болтали и забыли

русскую «традицию», что такого рода «предприятие» решается лучше всего «сам третей у

постели» [1022]. На ближайшее будущее Щербатов смотрит весьма пессимистически. Как старый

земец и опытный [1023] хозяин, он [1024] не удивляется, что при наших порядках, у нас не хватает

хлеба. Мясной кризис нужно было давно предвидеть – и чем дальше, тем будет хуже. Панацея в виде

общественного министерства, по его [1025] мнению, опасная нелепость, ибо теперь Дума в

представлении армии и населения есть нечто священное, а если дать министерство даже из самых

великолепных «кадет», то оно непременно провалится, т[ак] к[ак] продовольственный вопрос

настолько испорчен, что его разрешить невозможно. Нечего сказать, утешил!.. Помню, как лет 14–15

тому назад в благословенной Полтавской губ[ернии] тот же кн[язь] Щербатов, приезжавший из своих

знаменитых Тернов (19) в скромную Хоружевку (20), добродушно и весело рассказывал [1026], к

каким «дипломатическим» мерам ему приходилось прибегать, чтобы поднять у своих

крестьян [1027] коннозаводство. Он давал им матку и жеребца с [1028] указанием беречь и улучшать

«породу». Крестьяне благодарили, пользовались княжьим даром, ни о каком «улучшении» породы не

заботились, а хлопотали только о «свекловице». Тогда князь заявил, что у кого к весне не окажется

хорошего приплода – тот [1029] в аренду «свекловицы» не получит. И [1030] все [1031] лошадки

дали [1032] добросовестное [1033] потомство [1034].

Как далека эта [1035] патриархальная идиллия [1036] от наших черных дней.

Среда, 1 февраля

…Вчера на вокзалах творилось что-то невообразимое. Я [1037] была на Николаевском [вокзале] и

до сих пор не могу опомниться от этого зрелища. Люди орали, дрались, сбивали друг с друга шапки, разрывали [1038] шубы – лишь бы попасть в вагон. С сегодняшнего дня и до 14-го февраля

прекращается пассажирское железнодорожное движение почти по всем дорогам. Будут ходить только

какие-то исключительные поезда… Москва в темноте. Нет газа. И вообще, ничего нет. Пуд овса – 8

р[ублей]. Подковать лошадь стоит 17 р[ублей]. Сегодня ковали нашего «Рыжика» (21), и [1039] то по

«протекции». Кучер привел тайком своего приятеля, какого-то великодушного кузнеца из пожарного

депо…

[***]

Приехал на десять дней в отпуска Ф. В. М-ер (22). Он состоит в штабе где-то возле Брод (23).

Неузнаваем. В начале войны, он был до того непримирим, что жаждал истребления немцев всех до

единого и страдал, что у него немецкая фамилия. Он не желал пользоваться никакими

привилегиями [1040]. Несколько месяцев [1041] прослужил в строю нижним чином и только по

настоянию матери сдал экзамен на прапорщика. Теперь он ненавидит войну, говорит, что она нужна

генералам и офицерам, которые на ней делают карьеру, ничем не рискуя, купцам, которые на ней

наживаются, общественным организациям, которым не хочется «вылезать» из даровых автомобилей и

т[ому] п[одобное].

Грустно, но и поучительно [1042] слушать это брюзжание человека, глубоко

оскорбленного [1043] на вихрь [1044], который так грубо [1045] опрокинул и осквернил его

кумиры [1046]. Он представлял себе эту войну как крестовый поход за освобождение народов от

«бронированного кулака» (24), а [1047] кровавая действительность разбила вдребезги этот мираж. Он

не может переварить этого разочарованья, не может простить своей боли тому таинственному

сфинксу, в кот[орый] [1048] он недавно еще [1049] верил, а теперь так беспощадно громит [1050]. От

прежнего его [1051] восторга к солдатикам [1052] тоже мало осталось, но их [1053] он то хоть жалеет, возмущается, что им перед боем не дают чарки водки в то время, как у каждого офицера для

«храбрости» припасена бутылочка коньяку, возмущается, что [1054] «награды» никогда почти не

достаются рядовым [1055] солдатам, а [1056] всегда фельдфебелю...

И к немцам у него более трезвое отношение. Он уже не собирается истреблять их до единого, не

страдает больше от [1057] того, что он, сын знаменитого русского ученого носит немецкую

фамилию… Наоборот, в [1058] шутливом тоне, но не без гордости заметил, что он с благодарностью

теперь чувствует свою «немецкую» голову, отделяющую его от «анархизма» русского народа, в

котором нет «ни на грош» государственного смысла [1059]. Мы спросили, каковы отношения наших

солдат к немцам.

– Очень хорошие. Немцы отличный народ. Их нельзя не уважать.

– А как же объяснить их жестокое обращение с нашими пленными?

– Да ведь это нарочно пишут, возразил М. Чтобы наши в плен не сдавались. Конечно, немцы

заставляют наших солдат работать, а наши – лентяи, лодыри, им это не нравится.

– Заставляют работать, но не кормят, заметил кто-то из нас.

– Вероятно, совершенно равнодушно отозвался М-ер.

[***]

Воскресенье, 5 февраля

Уж [1060] такая кругом хмара, что только, кажется, и осталось нам, что стенания и плач. И вдруг

все расхохотались. Спасибо Амфитеатрову (25). Он опять показал печальным россиянам le grotesque dans le tragique [1061]. Протопопов пригласил его наилюбезнейшим образом

принять [1062] деятельное «участие» в новой газете Р[усская] В[оля] (26) с безбрежной

программой [1063]. В литературных кругах широковещательные рекламы о новом органе встретили

иронически [1064]. Союз между «случайным» министром, банками и свободой печатного слова не

вызывал доверия [1065]. Соскучился [1066] видно бедный [1067] Амфитеатров под лучезарным небом

Италии и так его потянуло домой, что он даже Протопопову поверил и прикатил в [1068] туманную

Невскую столицу. Ему было обещано много щедрот: личная [1069] безопасность, (т[о] е[сть] забвение

«Обмановых» [1070], (27)) и литературная независимость, 60 000 в год жалованья, сколько [1071] угодно авторских… Как было устоять! [1072] И более суровый человек бы

соблазнился! Амфитеатров прибыл, устроился в редакторском кабинете и стал было действовать «по-амфитеатровски» [1073]. Но тут же и пошли «недоразумения». Что он не напишет, все «не так», не

может «попасть в ногу» – да и только. Он понял, что попал [1074] в ловушку, захандрил, и разочаровал

всех [1075]. Появился ряд вялых фельетонов [1076], в которых трудно было признать задорное

перо [1077] остроумнейшего из русских фельетонистов.

Особенно последний поражал таким нелепым набором слов, что «собраты» соболезнующим

голосом стали поговаривать, что Амфитеатров-то, кажется, того – «свихнулся».

И что же [1078] вдруг оказалось? Что [1079] это был [1080] – кунстштюк! (28) Сведущие люди

(вероятно, не без участия автора) открыли «шифр»