Старинная шкатулка - Василий Еловских

— Стакан сухого вина.

— А если вас остановит ГАИ?

— Поем чесноку и лаврового листа. Старый надежный способ.

Как легко и по-доброму она смеется. Он подъехал к своему дому уже в сумерках. Его встретила во дворе жена Мария.

— Ты чего опять задержался?

Роман Алексеевич устало махнул рукой. Смолчал. Лучше смолчать, чем соврать.

— Пришли плотники. Уже с полчаса как ждут.

Чесноков живет в доме тещи Анастасии Константиновны, старухи простодушной и жалостливой. Дом далеко от кладбища и дороги кладбищенской. Оно и лучше. А то гляди-ка днем и ночью на могилы и на покойников. Сдуреть можно. Собственно, от тещиного дома мало чего и осталось. Было две комнаты. Стало четыре. Мансарду и веранду построили. Гараж и баньку. Водопровод на кухню провели. Автомашину купили и спальный гарнитур. Кто как, а Роман Алексеевич о спальне заботится. Треть века люди проводят в спальне, шутка сказать. Почивают. Отдыхают. И любятся. И спальня у Чесноковых прямо-таки барская.

Возле дома — сад. И тут тебе всякая прелесть — и смородина, и малина, и клубника. Яблони и облепиха. Все посадил своими руками.

В коридоре сидели два пожилых мужика. Не бриты. Одеты как попало.

— Здорово, мужики! — намеренно-весело сказал Роман Алексеевич, снимая тужурку и кепку.

— Здравствуй! — вразнобой и грубовато ответили плотники.

— Ну, баба моя, наверно, сказала уж вам, что мы хотели бы сделать. Доски и стекло у вас есть?

— Найдем, — с хвастливой уверенностью ответил один из плотников, толстомясый и лобастый.

— Ладненько! А скока ж вы сдерете с нас? — Чесноков улыбался. С простыми, не шибко грамотными людьми он старался говорить их языком, простонародным, с диалектными словами. И с удовольствием отмечал, что это ему удается.

— Четыре косых, — угрюмо проговорил второй плотник.

— Каких косых?

— Четыреста рублев, — усмехнулся лобастый.

— Да вы чо это, мужики?! — по-бабьи развел руками Роман Алексеевич. А сам подумал: «Нормальная цена. За триста сладимся». — Ведь крылечко-то нам небольшое надо.

— Дык вы ж хотите, чтоб с резьбой. И с верандой.

— Да. С художественной резьбой. Сможете?

— Могут, могут! — быстро проговорила Мария, махая рукой. — Все хвалят их.

— И верандочку… Много ли там работы-то.

— Ну, не скажи! — опять возразил лобастый. — С верандой вашей тоже до черта работы.

— Да ну уж!..

— Чего «ну уж»? Раму новую надо. Я вот чего не пойму. Ведь у вас все хорошо вроде — и с крылечком, и с верандой. Правда, старые они, ну дак что.

Чесноков снисходительно улыбнулся:

— У нас есть возможность сделать лучше.

— Да так оно!.. — непонятно как усмехнулся лобастый. — В общем, сделаем. Четыреста рублей.

— Сколько? — зачем-то переспросил Чесноков. — Нет, это слишком уж дорого.

— А возни сколько?

— Давайте за двести пятьдесят.

Лобастый зло хохотнул:

— За двести писят пускай кто-то другой делает. Пошли, Костя.

«А злой, видать», — подумал Чесноков, глядя, как лобастый после каждой фразы сдвигает брови, чем-то похожие на конские гривы.

— Ладно, ребята! Давайте за триста. И вот вам добавок. — Чесноков протянул лобастому бутылку вина. Ту, которую получил на кладбище от мужика с хриплым голосом.

Костя неотрывно глядел на вино.

— Нет! — упрямился лобастый. Он не брал бутылку. — Триста восемьдесят.

— Триста тридцать.

— Триста семьдесят и ни рубля меньше. А то сейчас уйдем. Все!..

— Хорошо. Триста пятьдесят. И две бутылки. Вот эту. И еще поллитровку водки дам. Водку после окончания работы. Идет?!

Ужинали, когда за окном уже синел немой вечер. На столе печенка, яички, сыр, медок. В чем, в чем, а в сытной еде они себе не отказывали.

Мария — продавщица в продмаге, где обслуживают фронтовиков. Печенка и сыр оттуда, в других магазинах нету. Жена хотела устроиться в кафе при гостинице. Но Роман Алексеевич резанул по воздуху рукой, как саблей: «Еще чего не хватало!..» Знает он этих командированных…

Чесноков с усмешкой думал: «Мы с женой и все, с кем я тесно связан, работаем в сфере обслуживания. Обслуживаем живых и мертвых».

— А крылечко-то мы и сами смастерили б, — тихо проговорила Анастасия Яковлевна.

— Да уж что ты смастеришь, — весело хохотнул Роман Алексеевич. — А я не плотник. И не столяр.

Тещенька страшно тоща — кожа да кости. Ее слегка покачивает от старости и от болезней, и она на ходу дремлет. Но аппетит у нее отменный. Роман Алексеевич уже решил, где, в случае чего, выроет ей могилку. У опушки леса, на взгорье. Самое такое… веселенькое и сухое место. Теща какая-никакая, а сторожиха. И если умрет, чесноковское хозяйство будет безнадзорным.

Теща часа по три в день молится на кухне (там у нее миниатюрная иконка), по-кержацки скрючивая пальцы, и все шепчет, шепчет. Она на дружеской ноге с богом. Утрами подкармливает воробьев, их прорва развелось во дворе. Роман Алексеевич запретил ей делать это. Но теща не унималась, кормила втайне, когда оставалась одна. Тогда он сделал свою подкормку — разбросал во дворе сыроватый ржаной хлеб (пекут же такую гадость на хлебокомбинате), от которого даже у людей животы болят. И воробьев будто и не бывало. Лежат где-то подохшие. А с двумя голубями, те как куры бродили по двору, где попало оставляя лепехи, он расправился по-другому: поймал, отрезал им головы и велел жене сделать жаркое. Блюдо получилось — вкуснота.

Теще не по нутру нынешние порядки: нет-нет да и скажет: «Раньше-то вон венчались все. И уж тут обратно — тпру. А нонче… Вздумал развестись, раз, раз и — в дамки».

— Да!.. Любка Гаврилова приходила, — сказала Мария.

Гаврилова живет наискосок от них, в двухоконной избенке с покосившейся калиткой.

— А зачем приходила?

— Да мужика у нее посадили.

— Кольку?!

— Ну!.. На пятнадцать суток. Наклюкался с дружками и где-то что-то натворил.

— Опять?!. Ведь его и летом таскали в милицию.

— Да вот!..

— Борются, борются с этими пьянчужками, и все без толку.

— Попросила тридцатку в долг. Дала уж.

— А зачем дала? Пусть поменьше пьянствуют. Лодыри. Не надо давать.

— Да хочет пальтишко купить девчонке. А то, говорит, стыдно ее в школу отправлять.

— Да ну их всех к черту!

Нет, он не грубо сказал, по-дружески сказал и игриво махнул рукой.

— Нинку жалко. Славная девчонка.

— Слушай, Машенька, ты же говорила, что у тебя нету денег. Соврала? Не-по-ря-дочно, сударыня!

— Сегодня маме пенсию принесли.

Мария погладила мужа по голове. Как маленького.

— Устал?

Она любит мужа. Да и Роман Алексеевич любит ее. Правда, Марьина любовь сильнее, чем его. Но все же!..

Стоп! А Ната?..

Ну, что Ната? Одно другому не мешает. Нат много. А жена одна. И таких женщин, как Ната, порядочные мужчины женами не делают.

Роман Алексеевич был очень доволен сегодняшним днем.

Уже лежа в постели, он подумал, что надо бы ответить братану Ванюшке на его письмо, оно еще на прошлой неделе пришло. Тот живет где-то в Тюменской области. На севере. В тайге. В снегах. Снимает частную комнатушку. Деньжонок — кот наплакал. Ох-хо-хо!..

Редактор, седой, не по возрасту живой человек, как-то по-своему быстро и весело читал машинописный текст.

У Дунаева были записаны на пленку «живые голоса» — главврача дома ребенка, Кузнечкиной Натальи и двух ребятишек. Но он не знал толком, как это все оформить для радиопередачи, и написал материал по-газетному.

«Почему в радиокомитете так много редакторов? Да есть еще и главный редактор».

— Так!.. — неласково «такнул» редактор. И вздохнул тоже неласково. — Зачем вы собрали всю эту грязь, Степан Васильевич? Скажите о заботе, которую проявляет государство о детях. Напишите, что хорошо и что плохо в доме ребенка. Ну и надо немного поговорить о матерях и отцах, которые забывают о своем родительском долге. Фамилию Кузнечкиной уберите.

— Почему «немного»? И зачем убирать фамилию? Государство должно, видите ли, воспитывать их детей. Кормить и одевать. А они будут только паразитировать. Вот пусть люди эти платят государству за воспитание своих детей. И вообще чувствуют какую-то ответственность.

— Насколько мне известно, в печати и по радио не разрешается называть фамилии матерей и отцов, которые отдают детей в дом ребенка. Так или не так?

— Так! — не сразу и виноватым голосом ответил Дунаев.

— Знаете, что не разрешается, и все же пишете. Как это понимать? Я вычеркиваю… Надо сказать, что особенно губительно действует на детей пьянство родителей. Это будет как раз ко времени. Передача должна быть не больше двадцати минут.

— Павел Борисович! Ведь это же безнравственные люди. И они безнравственны во всем.