Том 4. Письма 1820-1849 - Федор Тютчев

Moscou. Ce 13 septembre <18>46

Enfin, ma chatte chérie, me voilà revenu ou plutôt remonté à la surface. Ce n’a pas été sans peine, je t’assure. Je me sens tout heureux d’être de plain-pied avec toi. C’est hier, le 12, que je suis arrivé après avoir quitté le 8 la ville historique, mais très peu magnifique de Briansk. Mon frère m’avait accompagné jusque là, et c’est sur la vue de la Desna que nous nous sommes dit adieu.

Mon intention, tu le sais, avait été de prendre le chemin de Kalouga, où je devais aller me reposer un jour ou deux aux pieds de Mad. Smirnoff et puis faire deux autres visites qui se trouvaient tout naturellement échelonnées sur mon chemin. Mais à mesure que j’avançais dans cette direction, les routes devenaient très impraticables, les chevaux de poste si rares, les retards et les embarras de tout genre par suite de cette disette des chevaux si intolérables que finalement je perdis patience et courage, et compris que je n’étais pas de force à remonter ce courant. Si bien qu’arrivé sur cette odieuse route de Kalouga aux postes les plus rapprochées de celle de Toula (tu vois bien que je te fais faire un cours de géographie indigène et que tu aurais besoin d’avoir sous les yeux une carte pour me lire avec fruit) — arrivé donc à l’endroit le plus rapproché de la route de Toula qui est chaussée, je me suis senti tout naturellement aller à la dérive et finis par tomber dans cette voie meilleure qui mit fin à toutes mes perplexités et me conduisit en vingt-quatre heures à Moscou, où je ne serais pas arrivé avant cinq à six jours, si j’eusse persévéré dans mes premiers errements…Telle est la version officielle que je te pris de communiquer à ceux qui auraient peut-être la curiosité de te demander, comment il se fait qu’ayant été si proche de Kalouga j’ai pu renoncer à y aller… les mauvaises routes ont tout fait. Mais la véritable, celle que je ne dis qu’à toi pour le sceau du plus grand secret, c’est qu’il y avait vingt et quelques heures que je n’avais plus lu de tes nouvelles et que grâce à cette habitude laissée à mon imagination, elle y prenait de si furieux retours que je ne pouvais loin les endurer. Ma sœur m’avait bien écrit qu’il y avait une lettre de toi qui m’attendait à Moscou. Mais j’ai fait la réflexion que la suscription de la lettre n’étant pas de ton écriture, cette lettre, après tout, ne prouvait rien. Qu’en dis-tu? N’était-ce pas ingénieux de sd’une réflexion. Aussi, à peine avais-je lu à mon arrivée ces deux lettres qui étaient là que j’ai senti, je l’avoue, un vif regret et comme un remords d’avoir si résolument brûlé la Smirnoff, et le remords était d’autant plus fondé que j’ai su par une de mes tantes qui demeurent dans le gouvernement de Kalouga que Mad. Smirnoff lui avait parlé avec beaucoup d’affection de moi, lui faisant toute sorte de questions sur mon passé le plus reculé, dont elle s’imaginait que cette bonne tante devait être amplement instruite. Enfin quoiqu’il en soit, tu vois bien que ton livre d’oracle a dit vrai, au moins sur une question, et s’il est aussi renseigné sur l’autre, nous pouvons dès à présent commencer nos préparatifs pour célébrer notre prochain jubilé…*

Hier j’ai dîné chez les Souchkoff avec la cousine Mouravieff et Sophie* qui devaient partir aujourd’hui pour la campagne. Leur présence m’a valu un complément de nouvelles sur vous et j’ai su à cette occasion que tu t’es mise sérieusement à l’étude du russe. C’est bien fait. Il y a là assurément de quoi combler bien des loisirs. En attendant je vois, ma chatte chérie, que tu t’ennuies considérablement, comme de coutume, et que mon absence ne t’a pas jeté dans les distractions, comme je m’en étais flatté. Puisqu’elle n’a pas eu le résultat, elle n’est donc pas bonne à rien, et je m’en vais aussi à y mettre un terme le plutôt possible.

C’est le 18, mercredi, que je partirai d’ici par la nouvelle voiture de poste qui fait le trajet en 46 heures, et c’est par conséq<uent> le vingt au soir que je puis me flatter de vous revoir…[29] Je te ramène Loukiane*, puisqu’on m’a dit que tu le regrettes. Et tu peux compter qu’il ne te regrettait pas mieux, car depuis trois semaines qu’il avait son congé, il était sur le pavé et y serait probablement resté…

J’embrasse les enfants et Anna à qui j’écris incessamment pour bien finir.

Voici un poste-scriptum pour le Prince Wiasemsky à qui j’envoie une pièce de vers du jeune Aksakoff, celui qui est auprès de Mad. Smirnoff*. Ces vers, à ce qu’il paraît, ont été écrits à la suite d’une orageuse discussion, où l’indulgence quelque peu intéressée de la dame pour les faiblesses humaines est venue se heurter contre la vertueuse intolérance du jeune homme. Ces vers seraient assurément une impertinence pour la personne à qui ils sont adressés, s’il n’était pas convenu et accepté qu’en vers comme sous le masque on peut dire à peu près tout impunément. En effet, les vers n’ont jamais prouvé qu’une chose: c’est le plus ou le moins de talent de celui qui en fait… Et ceci commence à devenir vrai même pour la prose. J’en excepte toutefois celle que je t’adresse. Adieu, ma chatte.

T. T.

Москва. 13 сентября <18>46

Вот, моя милая кисанька, я и вернулся, вернее сказать, выплыл на поверхность. Уверяю тебя, это было непросто. Я чувствую себя совершенно счастливым, оттого что нахожусь теперь на одном уровне с тобой. Вчера, 12-го, я прибыл сюда, покинув 8-го числа исторический, но не отличающийся великолепием город Брянск. Брат проводил меня, и мы простились с ним на берегу Десны.

Ты знаешь, что я намеревался ехать через Калугу, где предполагал передохнуть день-два у ног г-жи Смирновой и затем сделать еще два визита прямо по пути. Но по мере того, как я продвигался в этом направлении, дороги становились все непролазнее, почтовые лошади так редки, задержки и препятствия всякого рода из-за отсутствия лошадей так нестерпимы, что в конце концов я потерял терпение и мужество и понял, что я не в состоянии плыть против течения. И так проехав по отвратительной калужской дороге до почтовой станции, ближайшей к дороге, ведущей на Тулу (видишь, я преподаю тебе курс местной географии, и для того, чтобы с пользой прочитать мое письмо, тебе следует иметь перед глазами карту), итак, прибыв на станцию, ближайшую к тульской дороге, которая представляет собой шоссе, я почел совершенно естественным отклониться от намеченного пути и в конце концов ступил на этот лучший путь, положивший конец моим злоключениям и приведший меня через сутки в Москву, куда я бы прибыл на пять-шесть дней позже, если бы упорствовал в первых своих заблуждениях…Такова официальная версия, которую я прошу тебя сообщать всем, кто вздумает поинтересоваться, как получилось, что, будучи так близко от Калуги, я не заехал в нее… Все совершили дурные дороги. Но настоящая причина, которую я сообщаю только тебе и под большим секретом, та, что будучи уже более двадцати часов без весточки от тебя, я почувствовал, что привычка читать твои письма, уступившая было воображению, вдруг так взыграла во мне, что я ничего не мог с собой поделать. Сестра писала мне, что в Москве меня дожидалось твое письмо. Но я подумал, что раз надпись на конверте сделана не твоей рукой, то это письмо в конце концов ничего не доказывает. Что ты скажешь на это? Что отнюдь не умно руководствоваться предположениями? Вот и я по своем прибытии прочитал два дожидавшихся меня письма и, признаться, испытал глубокое сожаление и даже некоторое угрызение совести за то, что так решительно проехал мимо Смирновой, угрызение это тем более имело свои основания, что от одной из своих тетушек, живущей в Калужской губернии, я известился, что г-жа Смирнова говорила обо мне с большим участием, расспрашивала ее о моем самом отдаленном прошлом, воображая, что милейшая тетушка всецело о нем осведомлена. Словом, как бы то ни было, ты видишь, что твоя книга оракула не обманула, по крайней мере в одном, и если она скажет правду и о другом, мы можем уже теперь начать готовиться к празднованию нашего близкого юбилея…*

Вчера я обедал у Сушковых с кузиной Муравьевой и Софьей*, которые сегодня уезжают в свое имение. Благодаря их присутствию я получил дополнительные сведения о вас и узнал, что ты всерьез принялась за изучение русского языка. Это хорошо. Этим занятием действительно можно наполнить свои досуги. А пока я вижу, моя милая кисанька, что ты, по своему обыкновению, сильно скучаешь и что мое отсутствие не подвигнуло тебя броситься с головой в развлечения, как я льстил себя надеждой. А раз оно не дало своих плодов, то оно и вовсе напрасно и я поспешу положить ему конец как можно скорее.

Я выезжаю отсюда 18-го, в среду, и еду в новой почтовой карете, которая совершает поездку в 46 часов, и, следовательно, двадцатого вечером я могу льстить себя надеждой увидеть тебя… Я привезу тебе Лукьяна*, поскольку мне сказали, что ты с сожалением вспоминаешь о нем, и ты можешь рассчитывать на то, что и он не меньше вспоминает о тебе, потому что эти три недели, что он был отставлен от дела, он был без пристанища и, возможно, так бы и оставался…

Обнимаю детей и Анну, которой напишу тотчас же, не откладывая.

Вот постскриптум для князя Вяземского, я посылаю ему стихи молодого Аксакова, который теперь находится при г-же Смирновой*. Стихи эти были написаны, по-видимому, после бурного спора, в коем несколько пристрастная снисходительность дамы к человеческим слабостям натолкнулась на добродетельную нетерпимость молодого человека. Эти стихи, конечно, можно было бы счесть дерзостью по отношению к особе, которой они адресованы, если бы не условлено и не принято было считать, что в стихах, как под маской, можно сказать почти все безнаказанно. В самом деле, стихи всегда доказывали только одно: больший или меньший талант их сочинителя… И это начинает становиться верным и для прозы. За исключением все же той, что я адресую тебе. Прощай, моя кисанька.

Ф. Т.

Тютчевой А. Ф., 14 сентября 1846*

Moscou. Ce 14 septembre 1846

Oui, tu as raison, ma fille, tu as un vilain père, bien peu digne sinon de la tendresse, au moins de tes écritures. Et cependant je les ai toutes lues avec un très grand plaisir et il y a bien peu de moments dans la journée où tu ne sois présente à ma pensée. Bien décidément tu n’es pas le cadet de mes soins…

Tu as bien fait de penser à moi dans la journée du 9 septembre*. Ce jour j’arrivais dans notre terre d’Ovstoug, où s’est passé tout mon enfance, que je me rappelle vaguement et que je regrette encore moins. Car la vie a commencé plus tard pour moi. Il y avait vingt-six ans que je n’y avais plus été. Quand je quittais le pays, j’avais à peine pris ton âge (s’il est vrai que tu as l’âge que tu t’attribues). J’avais tout entier destin[30] devant moi, et maintenant le voilà devenu du passé, c’est-à-d<ire> quelque chose qui serait du néant, s’il n’y avait dans ce néant tant de fatigue et tant de tristesse — trois ou quatre anniversaires tous bien chers, quelques-uns pénibles et dont il y en aura un, celui de ta lettre qui me sera à tout jamais douloureux…