Заключительный аккорд - Гюнтер Хофе

Однако гитлеровцы продолжали своё наступление и в первый день нового года, что заставило Черчилля глубоко задуматься. Не могло быть и речи о победе западных союзников ни в Арденнах, ни в Эльзасе. А на востоке? На Восточном фронте протяжённостью свыше 1200 километров, за исключением Венгрии, где Советская Армия вела наступление, было относительно спокойно. Подозрительно спокойно!

Лишь очень немногие лица в вермахте были посвящены в тайну нового плана фюрера. Остальные же пребывали в полном неведении. Идея плана принадлежала Гитлеру и Герингу, а суть заключалась в том, чтобы сосредоточить основную массу истребительной авиации на северо-западе рейха…

Основная роль в этом плане отводилась авиации, однако об этом не знал ни наземный обслуживающий персонал аэродромов, ни зенитная оборона вдоль границ рейха, ни зенитное обеспечение стартовых площадок Фау-2. Осповная цель операции «Боденплатте» сводилась к уничтожению авиации противника на территории Голландии и Бельгии.

В 7 часов 45 минут с заснеженных аэродромов стартовало множество самолётов «фокке-вульф» и «мессершмитт».

Это был последний мобильный резерв, которым располагало командование люфтваффе. Самолёты построились в боевые порядки и устремились в сторону Северного моря.

Перед экипажем каждого самолёта была поставлена конкретная задача: обстрел и бомбардировка одного из 26 опорпых пунктов противника, расположенных в районе от Брюсселя до Эйндховена. В целях маскировки переговоры по радио были строжайше запрещены.

Истребители в боевом порядке неслись высоко над землёй.

Зенитные батареи на Цундерзее, готовые к уничтожению самолётов противника, по недоразумению обрушили свой огонь на пролетающую армаду фашистских самолётов и вывели из строя дюжину собственных машин.

Но вот самолёты у цели. Над полевыми аэродромами союзников разразился ураган огня. Очереди тяжёлых пулемётов, взрывы зажигательных бомб и ракет — всё слилось в сплошной грохот. Неожиданность была полная. Около 400 самолётов союзников были уничтожены. В их числе даже «дакота» самого Монтгомери. Гитлеровцы потеряли около сотни самолётов. В прекрасном настроении пилоты повернули машины с чёрными крестами на свои аэродромы. Однако зенитные батареи прикрытия стартовых площадок Фау-2, не извещённые об этой операции, приняли их за самолёты противника и открыли по ним ураганный огонь, в результате чего было сбито много своих самолётов.

Сепп Брам настроил радиоприёмник. Ему хотелось послушать мужской хор своих земляков. Мысленно он видел, как стараются певцы, воображение рисовало лица людей, которым принадлежали эти прекрасные голоса — от высокого тенора до мощного баса. Браму казалось, что он видит чуткие пальцы дирижёра, его губы, которые беззвучно артикулируют каждое слово, окрыляя хористов.

Жизнь Брама вышла из привычной колеи. Ему хотелось разобраться в своих чувствах, но всё зависело не от него, а от исхода войны.

«Паршивый новогодний день, — подумал он и невольно вспомнил тех, кто не дожил до этого дня, и тех, кто ещё ждёт своей невесёлой участи. — Клювермантель, будь он жив, проклинал бы сейчас всё на свете. Напыщенный командир дивизиона Альтдерфер, которого кокнули свои же. Монзе, этот артиллерийский вундеркинд. Лица с мёртвыми, ничего не выражающими глазами. А штаб вермахта, составляя свои гениальные планы, планирует ещё много новых смертей».

Брам выглянул из окна, словно надеясь, что природа окажет на него успокаивающее действие и ослабит его боль. С неба на руины, могилы, воронки от бомб и лазарет с красным крестом лило свой скупой свет непривычно угрюмое солнце.

«Мои вояки… Найдхард командует ими. Талантливый офицер. А я? — размышлял Брам. — Хочу ли я ещё бриллианты к своему кресту, когда мы с этой войной сели в лужу? О победоносном окончании войны сообщат Кремль и Пентагон.

Когда же, наконец, чёрт побери, объявят о присвоении мне звания «подполковник»? Хочу ли я этого сейчас? Я вполне заслужил это безукоризненным выполнением своего долга. Но ведь я один не могу изменить рокового исхода войны в целом. Зачем мне это? Разве что для самоутверждения: вот, мол, посмотрите, какой я! А может, я хочу этого из чистого упрямства по отношению к тем лицам, кто ставит мне палки в колёса?

Самое важное заключается в том, что я всё-таки живу. Я живу, я люблю жизнь, я впервые за всё время по-настоящему полюбил женщину, которая стала для меня дороже всего. Но и она принадлежит другому…»

Урсуле дали отпуск на два дня рождества, потому что её муж, бывший в командировке, попутно заехал к ней на побывку. Когда она сказала Браму, что должна уехать, он сразу же понял, к чему это может привести; как-никак она будет с мужем. Он был уверен, что со свойственной ему твёрдостью перенесёт это неприятное известие, но на сей раз ошибся. Майор очень страдал, но понимал, что он не в силах что-либо изменить.

Брам старался смириться с действительностью лазаретной жизни, тем более в первый же день нового года. Но это ему плохо удавалось. Перед глазами всё время всплывал образ Урсулы, нечёткий, правда, будто из глубины колодца, зато фантазия рисовала ему убийственную картину: он видел Урсулу в объятиях другого. А если у неё не хватит сил и она не решится на разрыв с мужем? Вдруг она не найдёт в себе сил для того, чтобы восстать против освящённых традициями устоев жизни?

Когда Урсула вернулась, он нашёл её несколько изменившейся.

— Это было мучительно, — сказала она. — И я представляю, как было тяжело тебе.

В этот час они почувствовали, что должны пережить все невзгоды вместе.

— Дай мне ещё немного времени, — попросила она тихо. — Может быть, всё ещё обойдётся, и тогда я смогу принять решение, за которое молюсь. Ты давно говорил мне, что если любовь большая, то она обычно оканчивается трагически. У нас с тобой настоящая большая любовь. Будем же вместе бороться за неё и не допустим, чтобы она кончилась для нас трагично.

…В дверь постучали. Брам натянул одеяло под самый подбородок. «Наверное, санитар с грязными руками принёс мне утренний кофе».

В дверях стояла Урсула, держа поднос с несколькими ломтиками гренков. Она поставила поднос на тумбочку.

— Желаю тебе, Сепп, счастливого Нового года, скорейшего выздоровления, любимый… — Голос её был чрезмерно тих.

— И я желаю тебе большой любви и всего самого хорошего. Желаю тебе настоящего счастья.

Она присела на край кровати. Он привлёк её здоровой рукой к себе, и их губы слились в поцелуе. Текли минуты. Они поцеловались ещё и ещё. На какое-то мгновение обоим показалось, что все их мечты вполне осуществимы…

В соседней палате лежали легкораненые. Вахтмайстер Линдеман с марлевой повязкой на глазах сидел у постели своего друга Эрвина Зеехазе. Тот был укрыт одеялом до самого подбородка, так как температура у него не опускалась ниже 39 градусов и его всё время лихорадило.

Врачи никак не могли поставить правильный диагноз. Пичкали его то одними, то другими лекарствами. А Зеехазе вовсе не собирался выздоравливать и не спешил выдавать «секрет» своей болезни.

— Капитан санитарной службы доктор Квангель сказал, что мне крупно повезло: осколок застрял между нервом и глазным яблоком, не коснувшись головного мозга, — тихо прошептал Линдеман. — Меня скоро выпишут.

— Тогда и у меня сразу же «спадёт» температура, — ответил ему Зеехазе, убедившись, что соседи громко храпят и не слышат их разговора.

— А что будем делать дальше?

— Продовольствие наше надёжно спрятано, осталось только погрузить его в машину, а вот с бензином туговато.

Сосед справа невнятно забормотал:

— Разболтались, идиоты! Уж не за болтовню ли ты схлопотал в глаз?

— Успокойся, приятель, — примирительно ответил Линдеман.

Друзья не хотели привлекать к себе внимание посторонних.

Линдеман кивком попрощался с Зеехазе и поплёлся из палаты.

И Линдеман и Зеехазе, несмотря ни на что, не хотели отказываться от своей мечты — дезертировать из гитлеровского вермахта.

Выходя из здания СД в Бланкенгейме, генерал-майор Круземарк накинул на плечи шинель, подбитую мехом.

«Кто же из нас двоих Мефистофель и кто доктор Фауст? Договор с чёртом на всякий пожарный случай… Будет хорошо, если он останется в силе до дня перемирия. Всё-таки я заставлю его танцевать под свою дудку», — думал генерал, пребывая в хорошем настроении.

На командном пункте дивизии его уже ждал с нетерпением подполковник Кисинген.

— Нет ли у вас, господин генерал, сведении относительно того, когда ко мне прибудут мои орудия?

— Можете надеяться, кое-что у меня есть, Кисинген.

— Буду рад, господин генерал…

— Сегодня в штабе корпуса говорили о том, что следует ожидать скорого наступления, и тогда…