Мир приключений № 12 - Александр Абрамов

— Ты же знаешь, Бруно, что все это — неправда, — сказала она спокойно. — Мы не виделись с тобой двадцать лет, и вот ты смотришь мне в глаза и лжешь! Неужели в тебе и действительно не осталось ничего доброго и никакие мои слова тебя не трогают?

— Но, Эвелина, как ты со мной разговариваешь! — жалобно произнес Липгарт; было похоже, что после телефонного разговора он успел наскоро хлебнуть спиртного. — Я же готов для тебя на все… Я обожаю, я люблю тебя! — Он развел руки и собирался было подняться, но Эвелина сделала такой властный отстраняющий жест, что он снова упал в кресло.

— Мне ничего от тебя не нужно, — сказала она презрительно. — Ответь мне только на один вопрос: где Гельмут Шрамм? Ты же знаешь, что он никуда не бежал, что его захватили в Мюнхене какие-то негодяи — твои негодяи! Что вы с ним сделали? Где он находится? Жив он или мертв?

— Брось об этом, Эвелина… скучно, право же, скучно… какой-то Шрамм… — забормотал Липгарт, довольно неискусно изображая, что его развезло от выпитого вина. — Ты и сама не знаешь, до чего ты хороша, милая моя кузина… Я все скажу тебе, все открою… только будь моей… Мы очень сильны, всемогущи, скоро весь мир будет в наших руках. У нас везде свои люди… миллионы… миллиарды денег… Я все могу, Эвелина. Я все для тебя сделаю… Умоляю тебя, не уходи, не оставляй меня… Я поползу за тобой на коленях. Смотри, я целую твои следы на полу…

Эвелина резким движением поднялась, вышла из комнаты и распахнула дверь на лестницу. По дороге домой она продолжала твердить про себя: “Ведель, Остмарк, Ведель, Остмарк…”

Это было все, что ей удалось извлечь из своего визита к Бруно Липгарту, борцу за “прямую, мистическую и авторитарную демократию”.

Наиболее острое чувство, какое поначалу владело Гельмутом в его невольном одиночестве, было изумление. Не гнев, не возмущение, а именно изумление: как могло случиться, что его, человека, ничем не погрешившего против закона, схватили среди бела дня какие-то люди и заперли в этот каменный закуток? Мало того: при первой же попытке вырваться из заключения, заявить о своем праве на свободу ему пригрозили смертью…

Кто же могут быть эти люди? Гельмут мысленно пересмотрел всю свою недолгую жизнь, все свои поступки и не обнаружил в них ничего, чем бы мог прогневить кого бы то ни было. Быть может, эти люди хотят добиться от него чего-то, на что, по их убеждению, он не согласился бы пойти добровольно? Но чего же именно? Уж не связано ли это с его научной работой? Мортин? Но ведь о мортине не знает ни одна душа…

Проходили дни, и чувство невероятности случившегося постепенно притупилось в Гельмуте. Единственно, что продолжало угнетать его, — это тревога за Агнессу, но он не позволял себе предаваться этому чувству, зная, что главные испытания еще впереди…

Поворот ключа в первой, наружной двери и звук засова, освобождающего внутреннюю дверь. Как, неужели обед? Ведь после завтрака прошло едва ли более часа.

— Здравствуйте, господин Шрамм!

Чуть приметный английский, точнее, американский акцепт. Перед Гельмутом стоял человек лет сорока пяти, высокий, плечистый, элегантно одетый; круглая голая голова, лицо в рваных хлопьях румянца, круглые, чуть выпуклые холодные, серо-стальные глаза, золотые очки.

— Здравствуйте, — сдержанно отозвался Гельмут, поднявшись с койки. — С кем имею честь?

— Мое имя ничего вам не скажет, господин Шрамм. Зовите меня Смит.

— Что же вам угодно от меня, господин Смит? — усмехнулся Гельмут. — В какую игру собираетесь вы со мной играть?

— О, в большую игру, господин Шрамм! — без улыбки сказал Смит и кивнул на табурет. — Разрешите сесть?

— Странный вопрос… — Гельмут пожал плечами и уселся на койку. — Это же ваш табурет.

— Прежде всего, господин Шрамм, — заговорил Смит, усаживаясь на табурет и пробуя его прочность, — прежде всего мы приносим вам глубочайшие извинения за то, что вынуждены были прибегнуть к такой суровой мере, как насильственное водворение вас сюда…

— Куда же это — сюда? Где я: в Европе, в Америке?

— В Америке? Что за странная мысль?

— Я полагаю, что вы — гражданин Соединенных Штатов.

— Почему вы так думаете?

— Некоторый жизненный опыт… А кто это — мы?

— Это неважно… Итак, повторяю, приносим вам извинения. Оправданием нам служит высокая цель, ради которой мы решились на это: спасение западной цивилизации от коммунистического варварства.

Гельмута поразила эта истрепанная, банальная фраза, достойная какой-либо бульварной реакционной газетки.

— Но при чем же тут я, Гельмут Шрамм, безвестный житель города Бремена? Неужели я являюсь помехой на вашем пути к этой высокой цели?

— Напротив, господин Шрамм, совсем напротив! — воскликнул Смит, блеснув очками. — Вы наша главная надежда, по крайней мере на сегодняшний день!

— Почему же вы так дурно обращаетесь с вашей главной надеждой, господин Смит? Травите ее ядами, запираете па замок, грозите пулей?

— Не иронизируйте, господин Шрамм! — Злоба мелькнула в холодных глазах Смита. — Я прибыл сюда не для того, чтобы состязаться с вами в остроумии. Я представляю могущественные силы, самые могущественные силы современного мира. Скажу прямо: перед вами выбор — либо идти с нами, либо…

— А что это значит: идти с вами?

— Господин Шрамм, когда вы работали в вашей бременской лаборатории над стимулятором биолином, то натолкнулись — случайно или не случайно, судить не берусь — на вещество небывалой губительной силы, идеальный яд, одна молекула которого способна вывести из строя человека…

— Будем точны — убить человека.

— Если вам угодно — убить. Так вот, дайте нам химическую формулу вашего мортина, и мы назовем вас нашим другом.

— Допустим на миг, что ваши сведения верны. Для какой же цели нужен вам этот, как вы выразились, идеальный яд? Что вы собираетесь с ним делать?

Смит помолчал, затем, воздев глаза к потолку, словно бы к небу, заговорил тоном проповедника, ораторствующего перед толпой прихожан.

— Зачем нужен нам мортин, господин Шрамм? Конечно, вы слишком молоды, чтобы помнить то удивительное время, когда была изобретена и получила первое боевое крещение атомная бомба. Хиросима, чудовищный фейерверк в десять миллионов градусов, заставивший целую нацию пасть к ногам победителя! Мы все влюбились тогда в атомную бомбу, в физику, сумевшую создать такое волшебство. Я был в ту пору еще юным студентом, но отчетливо помню это прекрасное, сияющее, гремящее утро атомного века, когда мы, Соединенные Штаты — да-да, вы угадали, я гражданин великих Соединенных Штатов Америки! — ощутили себя волею физики всемогущими повелителями планеты. Но вскоре пришло отрезвление: Советы создали свою атомную бомбу, а вслед за ней, опередив нас, и водородную. Праздник кончился, наступили скучные будни, каждодневная, изнурительная гонка: кто изготовит большее число ядерных бомб и наиболее совершенные средства их доставки. А финал гонки один — война. Однако ядерная война, любой ее вариант, — это взаимное уничтожение, пиррова победа…