Беглец из рая - Владимир Личутин

– Павел Петрович, а зачем мыть? В морге приведут в порядок... Вскроют, а после зашьют, помоют, оденут, напудрят и губы накрасят... Были бы денежки... Теперь это просто... А Татошку мою гони домой. Нечего ей там делать.

– Как это гони? – не понял я, занятый своей нуждою. Тяжелый таз оттягивал руки.

– Вот так и гони. Кнутом, как гоняют скотину. – Катузов зло сощурился, просунул голову за порог, но позвал сладким голосом: – Ау... Татуся, ты где?..

– Зашел бы... Чего орать-то? – Это «ау» прозвучало для меня и Марьюшки оскорбительно.

– Покойников не терплю...

– Но орать-то зачем? – с бессмысленным упорством настаивал я, как бы ввязываясь в драку. И Катузов неожиданно отступил, видимо, моя распухшая от слез физиономия не предвещала для него ничего хорошего.

– Я и не ору, – вяло возразил Катузов и, пожав узкими плечами, отошел от двери.

«Видите ли, он покойников не терпит», – бормотал я нарочито громко, чтобы заглушить в себе раздрызг и собрать волю в кулак. – Лучше бы посмотрел на себя в зеркало. Рожа, как задница у бегемота... Ага, он не орет. Я, что ли, ору?.. Поори с такой пастью, если зубы, как грабли».

А может, неожиданный протест вопил лишь в моей голове, и только в моем расплавленном мозгу вылепливались эти дурацкие слова?

Я неожиданно улыбнулся, растянул болезненно склеившиеся губы. Мгла в душе вдруг сникла, и я превратился в равнодушного медбрата, таскающего в морге закоченевших жмуриков, напоминающих еловые баланы... Баланы, бананы... Нынче у моей Марьюшки лицо бананового цвета. Еще накануне было дресвяно-темное, будто еловая кора, а стало сжелта-зеленоватое... А у Катузова морда черная, как кирзовый сапог, в дырьях и заплатах, его рожею только самовары раздувать... Откуда пришло это сравнение, такое унизительное для красавца Катузова, слегка напоминающего Дон-Кихота после борьбы с ветряными мельницами, один Бог ведает. Мозг в своей неустанной работе выкапывает из глубин такие невообразимые алогичные образы, что даже сразу и не найти начальной зацепки дурацкого метафорического выверта... Ноздрястая кожа на лице ведь действительно напоминает кирзу, в которой прорезали щели ножом, в них-то и выглядывает истинный, спрятавшийся от мира человек. В принципе, лицо омоновца в маске тоже сильно смахивает на голенище. В нем уже ничего нет человеческого... Слышал, нет, Катузов меня? – равнодушно подумал я. – Какая, впрочем, разница... Сопляк, ешкин корень, он еще аукать в квартиру, где лежит моя Марьюшка... Я не оглянулся и с застывшей счастливой улыбкой блаженного отнес воду. Татьяна, наверное, заждалась меня возле покоенки. Она положила на подоконник Псалтырь, с недоумением заглядывая в глаза, приняла из моих рук таз и выпроводила прочь:

– Ступайте, Павел Петрович. Вам тут нечего делать.

Катузов по-прежнему торчал у двери, загораживая собою проем, и зачем-то принюхивался. Отвороты пальто широко разошлись, лохматые темные волосы на груди росли кругованами и были слегка продернуты ранней сединою под цвет сукна, словно бы человек надел на голое тело теплую шерстяную манишку... Говорят, дикий, зверной волос у человека – к деньгам.

– Где там моя Татошка? – спросил скрипуче. Глаза от бессонной ночи зарозовели, будто в слезниках растеклась капелька кровцы.

– Матушку обряжает, устраивает проводины, – нехотя отозвался я, только чтобы занять время и не нанести напрасной бучи.

– Дура... Набитая дура...

Я не ответил. Беспрерывно тарахтела клеть лифта, упруго, с лязгом шмыгали створки, жадно заглатывая людей, но неохотно отпуская их на волю. Мне казалось, что уже вечность минула, а на самом-то деле пришло утро, и московская бетономешалка принялась энергично, безжалостно вымешивать человеческий материал, утрамбовывать в тысячи бесцельных мест, где можно было с видимым удовольствием сжечь живое время.

– Все трупом пропахнет. Весь дом пропахнет. – Катузова распирало от непонятной злости, и он не мог молчать. – Вы, наверное, не знаете, как пахнут мертвецы? А я знаю. У меня в экспедиции погибла девчонка. Она три дня лежала в палатке, ждали, покато прилетит за нею вертолет... Ее медведь погрыз, да. И завалил хворостом... Павел Петрович, я найму машину. Позвоню, чтобы послали из морга. – Голос Катузова стал жалливым, сердечным. Я лишь качал головою, закрывал слух от ненужных, назойливых слов, толкающих к измене... Мать отвезут в морг, там выпотрошат, будут копаться руками, как в пропадине, и моя Марьюшка больше никогда не вернется ко мне. Душа ее возрыдает и проклянет меня...

Я отнекивался, но ровный, мягкий голос пробивал немоту, домогался меня, требуя ответа, и внутренний человек, пересиливая мои возражения, подсказывал, что Катузов прав.

– Сами подумайте, сколько хлопот. Надо гроб, куда его поставить? В лифт не влезет, придется тащить по лестнице. А мертвые люди тяжелые, у них кости наливаются свинцом, поверьте мне. Я хоронил близкого друга, тащил его, мертвого, по горам пять километров до реки, чтобы сплавиться вниз. Я знаю, сколько весят трупы... Господи, да что я говорю. Сами увидите. А если гроб с телом уронят в лестничный пролет. Ну где гарантия, что этого не случится? Вы же ученый человек, психолог, вы знаете, какие странности случаются с покойниками. Полетит вниз и разобьется... Ну хорошо, допустим, я неправ, и все обойдется. Но потом же поминки, надо стряпать, варить, приглашать людей. Куда вы их посадите? Значит, так и так надо заказывать в ресторане стол. На кладбище все намерзнутся, захотят выпить. Это вы не пьете, а людям водочки подай и чтоб закусить... Ну зря вы качаете головой, честно вам говорю. Я хоронил первую жену, я знаю, сколько забот и затрат. И обо всем надо подумать теперь же. А у вас на кухне на столе будет лежать мать. Вам и не отлучиться никуда. Не бросите же вы ее, правда?.. То-то... Я же вам советую как соседу и близкому человеку.

Катузов низко склонился надо мною, рисуя суровые перспективы, от него несло перегаром и тяжким духом табака, искуренного на голодный желудок. Я отворачивал лицо, а Катузов с упорством крутился вокруг, чтобы не выпускать из поля зрения моих воспаленных глаз. Тут вышел в коридор Поликушка и неожиданно поддержал своего жильца. Он даже удивился, что во мне живут какие-то сомнения, что я мямлю, что я раздрызгай и весь рассопливен от слез.

– Немедленно поезжайте, Павел Петрович, и заявите в морге, что Марьюшка не велела себя потрошить... Да-да, сначала сделайте объяву: последняя воля покойной. Иначе жуть, страшно сказать, что будет. Просто ужас. Киньте палачу на лапу, он послушает... Больно им охота... Это такие люди, о-о! – Поликушка закатил фасеточные глаза, и треугольник морщин на покатом лбу превратился в стиральную доску. – Им что, больше делать нечего, чтобы старого человека резать бесплатно? Они живых-то без денег не режут, а тут – чтоб покойника... Илья, звони, чтобы прислали машину. Помоги, милый, несчастному профессору. Ученые люди как дети.

Наконец появилась Татьяна с пожухлым, мятым лицом, она, наверное, поймала последние слова и хотела Что-то возразить, но Поликушка окоротил взглядом, и жиличка тут же проглотила язык.

– Ну что? – с нетерпением спросил Катузов и прихватил жену за локоть, чтобы не сбежала.

– Как хотите, – сдался я.

Марьюшка лежала уряженная, обихоженная, с влажным лицом, куделя надо лбом слегка пошевеливалась от сквозняка, будто мать легонько посапывала во сне, на умиротворенном лице лежала беспечальная улыбка. Вглядываясь в Марьюшку, я вдруг удивился той особой суеверной пристальности зрения, с какою безо всякого испуга запоминаю умершую, как бы впечатываю в память. Словно Кто-то незримый стоял за моей спиною, ободряюще подпирал меня за локоть и тоже участвовал в этих печальных проводинах, подсказывал, как мне вести себя. И этот Кто-то велел мне запомнить обличье матери, очертания ее худенького, спекшегося лица в частой насечке морщин, белый платочек с кустышками надо лбом, крупные черные веки, птичий заострившийся нос и приспущенные тонкие губы, в углах которых жила слабая улыбка. Можно было решить, что от этого пристального догляда отныне зависит вся моя будущая земная и небесная бобылья жизнь... Может, Марьюшка моя крепко заснула? И так ведь бывает? – мелькнула шальная мысль, и я приложил ладонь ко лбу матери. Я уже не боялся ее остылости, окоченелости, но принимал смерть как неизбежное, с тоскою навсегда осиротевшего человека, словно бы это не я выл этой ночью. Руки были подвязаны полотенишком, и я поправил присогнутые восковые пальцы, выпрямил их. Мне почудилось, что Марьюшка отозвалась на заботу, чиркнула мизинцем по моей ладони. Подвинул полотенце на щеке, чтобы не так болел флюс; подтянул простынь на ступни, чтобы не так холодило с приоткрытого балкона... Господи, сколько им пришлось потопать по матери-сырой земле, чтобы поднять меня, своего детеныша. И вот уже я одной ногою у последней черты...

Тут позвонили в дверь и оборвали мое странное прощание. Вошел шофер в кожане и в шапке колпаком. Нет, это не был Харон, перевозящий через реку смерти, но обыкновенный разбитной московский белобрысый дядько с оловянным взглядом и золотой фиксой, которая хищно просверкивала сквозь редкие приспущенные усы.