Версия Барни - Мордехай Рихлер

— Да, это в тот год было, когда мне исполнилось шестнадцать, и в честь этого события в синагоге давали обед с танцами. А я была в белом шикарном платье из магазина Бергдорфа Гудмана, в таких же белых перчатках, и шелковых чулках, и в туфлях на высоком каблуке. Отец как посмотрел на меня, у него даже слезы на глазах выступили. На этот обед пришел мистер Бернард с женой, пришли и Бернштейны, и Катански, и…

— А что подавали? — спросил я, угрожающе улыбаясь.

— Это ты уже издеваешься?

— Мне просто интересно.

— Ага, тебе интересно все, что важно для меня, — эту песенку я уже слышала. И ты никогда пальцем не тронул ни одной из этих твоих шикс, этих актрис так называемых, и вчера вечером не пил ни капли. Правильно? Нет, неправильно. Ну так вот: к твоему сведению, на тот обед распорядителем пригласили месье Анри, ради меня и на это не поскупились. Он сефард, еврей из Марокко, но не из тех, засаленных и грязных. Очень воспитанный, вежливый. Весьма умный. Представь его даме, так он ей ручку поцелует, но так, что в действительности даже не коснется. Потом вдруг оказалось, что его единственный сын — эпилептик, и это его подкосило. Он начал пить, и его бизнес пошел под гору. И не надо на меня так смотреть! Я-то тут при чем! Я знаю, да, это не мешает твоей работе. Пока, во всяком случае. Я бы сказала, это работа мешает твоему пьянству. Что же ты не реагируешь? Что мне надо сделать, чтобы выбить из тебя подобие улыбки? Встать на голову? Снять трусы, стоя в витрине магазина? Что-нибудь такое, чего эта молоденькая актриска, которую ты обожаешь, эта твоя Соланж не сможет никогда. Не сможет, потому что она, говорят, вообще их не носит, а я сейчас лицом к лицу как раз с тем человеком, который, я уверена, может подтвердить этот слух или опровергнуть. Да? Нет? Ну, не важно. Но в те далекие дни бизнес месье Анри процветал, и он занимался устройством праздников иногда даже не только у евреев. Его услугами пользовались старые вестмаунтские семейства, которые ни за что не позвали бы еврея, и даже такие культурные люди, как мой отец, заказывали ему устройство первого бала для своих дочерей и всякие другие праздники, о которых наверняка должны были написать в «Газетт». Ой, посмотрите на него! Он уже проявляет нетерпение. Хочешь сказать, чтобы я переходила к делу, так? А иначе ты скоро заявишь, что тебе срочно надо в туалет, и сбежишь, прихватив с собой газету, только я, между прочим, знаю, что сегодня ты там уже был, и знаю, с каким результатом. В следующий раз не забывай попрыскать дезодорантом, он для того и нужен, а ты не знал? Так вот знай. Не в каждую бутылку налито то, что пьют. Опять ни тебе улыбки, ни ха-ха. Ты, как всегда, не находишь все это остроумным. Только тебе позволено шутить. О'кей, о'кей. Тарам, тарам… да! Да, меню. Начинали мы с foie de poulet[281] — ее подавали в лодочках из огурца, а вокруг такие вроде как бы волны из маринованных патиссонов и лепестки цветов. Тетя Фанни не поняла, что это, и все съела — потом у нас это стало любимой семейной шуткой. Отец водил нас обедать в «Кафе Мартен», а там посередине стола всегда стоит ваза с цветами, так он каждый раз обязательно подмигнет нам и скажет: «Хорошо, что нет тети Фанни».

А еще на балу в честь моего шестнадцатилетия от стола к столу ходили мальчики, одетые бедуинами, носили корзины с лимонными и малиновыми, посыпанными шоколадной стружкой и корицей бейглах[282], такими необычными — никто ничего подобного в жизни не видывал. Их месье Анри сам придумал. А суп был такой вроде бульона, только — о-о-о, какой ароматный и с малю-усенькими-малюсенькими штучками из телячьего фарша в форме сердечек, обернутыми в тонкое как бумага тесто, и они там плавали. Потом всем дали немножко мятного шербета, чтобы обновить вкусовое восприятие, и гости постарше пустились между собою в разговоры — они решили, что трапеза окончена, даже и не думали, что главное блюдо впереди. А главным блюдом было седло молодого барашка и к нему на гарнир кускус и яблочные оладьи. А потом были финиковые палочки, орешки, четвертушки свежего инжира и земляника в шоколаде, причем все это как бы изливалось из бисквитных трубочек, сделанных в форме охотничьего рога.

…от Стэна Микиты удар клюшкой в начале первого периода…

— Отец подарил мне колечко с ониксом и жемчужное ожерелье с таким же браслетом и сережками. Я сходила к Бирку, мне все оценили — и нечего на меня так смотреть, вовсе я на деньгах не помешана, мне пришлось: ведь надо же застраховать, — и там сказали, что все вместе стоит полторы тысячи долларов, а это ведь был год-то еще только тысяча девятьсот сорок седьмой, так что сейчас — сам понимаешь. Еще он подарил мне туалетный набор из чистого серебра от «Маппена и Уэбба» — до сих пор у меня на трюмо стоит, и не ставь туда больше, пожалуйста, свои стаканы с виски, они на старинной коже оставляют круги, хотя тебе-то, конечно, все равно. А моя бабушка подарила мне первую в моей жизни норковую шубку с такой же муфточкой, правда, муфты теперь не носят — жаль, правда? Но я с ней ни за что не расстанусь. Да ты опять читаешь!

— Вовсе нет.

— Тогда почему ты сейчас передвинул кофейную чашку?

— Да я тут разлил немножко.

— А вот скажи-ка мне одну вещь. Ты уходишь в четверг вечером на хоккей, смотришь игру, знаешь, кто какой гол забил, а на следующее утро лезешь в спортивный раздел газеты. Зачем? Думаешь, в газете счет другим окажется?

— Ты собиралась рассказать мне свой сон.

— Тебя мой сон не интересует.

— Еще как интересует.

— Потому что он про тебя?

— Да господи боже мой, ведь не я поднимал эту тему.

— Я скажу тебе, что интересует меня. Две недели назад Сильвия Горнштейн видела тебя в отделе женского белья в «Холт Ренфрю», она говорит, ты покупал шелковую ночную рубашку, тебе упаковали ее как подарок, а потом — и вот как раз это-то меня и интересует — завернули в посылочную бурую бумагу, словно ты собрался ее кому-то отправлять по почте. Так что этот подарок был явно не мне. Так кому же, а?

— Вообще-то…

— Да кончится это когда-нибудь или нет?!

— …у Ирва Нусбаума скоро годовщина, он позвонил мне из Калгари и попросил купить подарок его жене и отослать ей.

— Лгун, лгун, лгун!

— Что ты мне сцены закатываешь!

— И кто же из твоих так называемых актрис надевал ее для тебя вчера ночью? Тебя дома не было до четырех утра!

— Между прочим, я был вчера в баре с Джоном и Заком, так что, если хочешь, можешь это проверить.

— Да пошел ты к чертовой матери! — вскочив с места, выкрикнула она.

…и тут «пожарник» Хабс переводит игру ближе к воротам «Ястребов». Вовремя подоспевший Большой Жан Беливо отличной передачей скидывает шайбу Дики Муру, и «Бум-Бум» с неудобной руки производит удар по воротам Глена Халла. Нет, дальнобойные стрельбы с таким голкипером не проходят, но тут Беливо, приняв точный пас от Дуга Харви, выкатывается один на один с Холлом. Бабах, бабах, бабах — 5:1 в нашу пользу!

14

Вторая Мадам Панофски забарабанила в дверь душа.

— Тебя к телефону, — крикнула она. — Твой отец.

Иззи сказал:

— Ты собирался взять меня сегодня на хоккей? Подарок что надо. Чертовы «Рейнджеры». Наверное, не нашел больше, с кем сходить… Так вот: я пойти не смогу. И ты не сможешь. — Тут он прервался, чтобы высморкаться. — Кончено дело.

— Какое дело?

— Страдания твоей бедной матери. Вчера ночью она во сне отошла, и я скорблю.

— Вот только выдумывать не надо.

— Слушай, поимей немного уважения. Видел бы ты ее, когда мы только поженились. Она была о-го-го! Шли годы, у нас бывали размолвки, ни у кого без этого не обходится, но дом в чистоте она держала всегда. По этой части у меня к ней нет претензий.

Зато у меня претензии имелись. Когда я был мальчишкой, отец дома бывал редко. На ужин я чуть не каждый день ел макароны с сыром, а по особым случаям мать варила сосиски и давала мне с комковатым картофельным пюре, посыпанным кукурузными хлопьями. Что она для меня действительно сделала, так это записала в школу чечетки «Мистера Тритатуша», который дважды привлекался за приставания к мальчикам. Она лелеяла в душе мечту услышать меня когда-нибудь по радио в передаче Майора Боуза «Час молодых талантов»[283], и чтобы я потом прославился, но, когда я провалил местный отборочный тур, ее интерес угас. Ближе всего мы с ней сошлись, когда она уже совсем выпала из реальности и пребывала в лечебнице. Я заходил к ней в комнату, затворял дверь, нахлобучивал канотье и, жонглируя тростью, откалывал у ее кровати чечетку под такие песни, как: «Гоните мух, идет пирог с повидлом» или «Позитив — это ключ к процветанию, негатив — это путь в никуда» — эту песню Бинга Кросби она особенно любила. Она радостно повизгивала, хлопала в ладоши, слезы струились по ее щекам, а мое настроение то подымалось (наконец-то я нравлюсь маме), то падало до гнева на нее за то, что она настолько, черт ее подери, глупа.