Пушкин и его современники - Юрий Тынянов

* "Русский архив". 1871. стр. 0171-0173. См. также В. В. Каллаш. Русские поэты о Пушкине. М., 1899, стр. 11-13.

Но ее в душе моей унылойТвой чудный пленник повторилВсю жизнь мою волшебной силойИ скорбь немую пробудил.Увы! Как он, я был изгнанник,Изринут из страны роднойИ рано, безотрадный странникВкушать был должен хлеб чужой,Куда преследовав врагами,Куда обманут от друзей,Я не носил главы своей,И где веселыми очамиЯ зрел светило ясных дней?Вотще в пучинах тихоструйныхЯ в ночь безмолвен и уныл,С убийцей гондольером плыл;Вотще на поединках бурныхЯ вызывал слепой свинец:Он мимо горестных сердец,Разит сердца одних счастливых!Кавказский конь топтал меня,И жив в скалах тех молчаливыхЯ встал из-под копыт коня!Воскрес на новые страданья,Стал снова верить в упованье,И снова дикая любовьОгнем свирепым сладострастьяЗажгла в увядших жилах кровь,И чашу мне дала несчастья!..

Таким образом, Кюхельбекер, с 1822 г. перешедший под несомненным влиянием Грибоедова в лагерь литературных архаистов, не прочь был отождествить судьбу байронического пленника со своей и писал еще в 1822 г. в стиле и духе элегии.

Это был, по-видимому, последний "элегический" рецидив.

13 мая 1823 г. Пушкин, который все время в письмах интересуется Кюхельбекером, в письме к Гнедичу писал: "Кюхельбекер пишет мне четырестопными стихами, что он был в Германии, в Париже, на Кавказе и что он падал с лошади. Все это кстати о "Кавказском пленнике".

По-видимому, именно это письмо становится известным Кюхельбекеру, и происходит ссора.

Так только можно истолковать письмо Дельвига Кюхельбекеру, датирующееся второй половиной 1822 г. (по-видимому, до сентября). Дельвиг делает попытку примирения. Нападая на Грибоедова и на новое литературное направление Кюхельбекера, он пишет: "Ты страшно виноват перед Пушкиным. Он поминутно о тебе заботится. Я ему доставил твою "греческую оду", "послание Грибоедову и Ермолову", и он желает знать что-нибудь о Тимолеоне. Откликнись ему, он усердно будет отвечать". ("Тимолеон" - трагедия Кюхельбекера "Аргивяне", названная так Дельвигом - и, может быть, первоначально самим автором - по имени главного действующего лица).

"Страшно виноватым" перед Пушкиным Кюхельбекер не мог быть одним молчанием; по-видимому, он написал резкое письмо Пушкину или кому-либо из общих друзей (может быть, тому же Дельвигу).

4 сентября 1822 г. в письме к брату Пушкин подвергает жесткой критике новые стихи Кюхельбекера, доставленные ему Дельвигом ("Пророчество" "греческая ода" по Дельвигу, послание к Ермолову, послание к Грибоедову). Возможно, что самая резкость этого отзыва объясняется предшествующей "виной" Кюхельбекера, о которой пишет Дельвиг. Л. С. Пушкин, к которому обращено было последнее письмо, особой сдержанностью не отличался, литературные свои мнения Пушкин, надо думать, и адресовал-то брату главным образом в расчете на то, что они станут известными кругу его друзей; таким образом можно предполагать, что и это письмо стало известно Кюхельбекеру.

Литературная ссора оказывается очень серьезной и переходит в личную.

29 июля 1823 г. Кюхельбекер приезжает в Москву; в сентябре туда же приезжает Грибоедов. Присутствие нового друга, как видно, еще более углубляет ссору со старыми друзьями. Насколько глубока ссора, доказывает письмо в Москву к Кюхельбекеру сестры Юлии от 14 октября 1823 г. В письме сестра пишет о двух стихотворениях Кюхельбекера: "Участь поэтов" и "Прошлые друзья": "В "Участи поэта" мне не нравится, что вы рассматриваете безумие как весьма желанное состояние. Я уверена, что вы писали эту вещь, будучи в меланхолическом настроении. Стихотворение "Прошлые друзья" написано в том же настроении; это не означает, что оно недостаточно хорошо, но меня огорчает, что вы все еще так часто думаете о людях, бесспорно недостойных этого; разумеется, очень грустно быть обманутым в своих чувствах, но присутствие друга, в котором вы уверены, который не может, судя по всему тому, что вы мне о нем говорили, быть отнесенным в одну категорию с теми, должно вас утешить в их "забвении" (оригинал по-французски). Итак, Пушкин и Дельвиг - это прошлые друзья; единственный друг, в котором Кюхельбекер уверен, - Грибоедов.

Стихотворение "Прошлые друзья" не дошло до нас, по уже и одно заглавие достаточно ясно. Литературная ссора грозила перейти в разрыв. Между тем ни Пушкин, ни другие друзья вовсе не хотят разрыва. Нападая на новые литературные взгляды Кюхельбекера и его учителя Грибоедова, они желают сохранить с ним личную дружбу и литературное общение.

Пушкин ищет посредничества. В письме к А. А, Шишкову из Одессы от 1823 г. он просит Шишкова помирить его с Кюхельбекером: "Пишет ли к тебе общий наш приятель Кюхельбекер? Он на меня надулся, бог весть почему. Помири нас". В 1823 г. еще два тревожных вопроса Пушкина о Кюхельбекере - 20 декабря 1823 г. он спрашивает Вяземского: "Что журнал Анахарсиса-Клоца-Кюхли?"; в начале января 1824 г. брата Льва, еще короче: "Что Кюхля?", а 8 февраля он уже отказывает Бестужеву в стихах для "Полярной звезды", ссылаясь на обещание, данное "Мнемозине": "Даром у тебя брать денег не стану; к тому же я обещал Кюхельбекеру, которому, верно, мои стихи нужнее, нежели тебе". В июле 1824 г. Кюхельбекер собирался в Одессу, и Пушкин в письме к Вяземскому радуется этому. (Слухи не оправдались.)

Стало быть, ссора Пушкина и Кюхельбекера датируется довольно точно: от конца 1822 до начала 1824 г.

Разрыва не последовало, личное примирение было полным, но литературная полемика не прекращается. Отметим тут же, что Кюхельбекер резко отозвался о "Кавказском пленнике" в своей известной статье "О направлении нашей поэзии, особенно лирической в последнее десятилетие" ("Мнемозина", 1824, ч. II). Отзыв о "Кавказском пленнике" связан с борьбой Кюхельбекера против этого направления, которую Кюхельбекер ведет, всецело присоединяясь к направлению Грибоедова и Катенина; "переход" совершился под сильным влиянием личного общения Кюхельбекера с Грибоедовым, начиная с кавказского лета 1821 г. и в Москве осенью 1823 г.

"Не те же ли повторения наши: младости, и радости, уныния и сладострастия, и те безымянные, отжившие для всего брюзги, которые даже у самого Байрона (Child-Harold), надеюсь - далеко не стоят не только Ахилла Гомерова, ниже Ариостова Роланда, ни Тассова Танкреда, ни славного Сервантесова Витязя печального образа, - которые слабы и недорисованы в Пленнике и в Элегиях Пушкина, несносны, смешны под пером его Переписчиков?" Это вовсе не противоречило преклонению Кюхельбекера перед самим Байроном в особенности Байроном как героем восстания (ср. стихотворение его "Смерть Байрона"). * Отметим также, что Кюхельбекер до конца продолжал относиться враждебно к другому стихотворению Пушкина, связанному с этим периодом байронизма и с именем Александра Раевского, - к "Демону". Уже в 1834 г., в крепости, получив собрание стихотворений Пушкина и дав им самую высокую оценку, какую дал какой-либо из современников Пушкина, он возражает против "Демона": "Демон, воля ваша, не проистек из души самого поэта, - это плод прихоти и подражания" и далее утверждает, что "Демон" не принадлежит к числу стихотворений, которые "краеугольный камень его славы" (письмо к племяннику Николаю Глинке от 16 сентября 1834 г.). С "Демоном", отданным Пушкиным в "Мнемозину", связан еще и другой эпизод. Он был напечатан Кюхельбекером "с ошибками", по выражению Пушкина. Зная редакторскую практику Кюхельбекера и приняв во внимание характер этих "ошибок" (замена слов, изменение предложений), мы видим здесь не "ошибки", а редакционные поправки Кюхельбекера. Пушкин, конечно, отлично знал это и сердился. Этим и объясняется фраза его в письме к Жуковскому (конец мая - начало июня 1825 г.): "После твоей смерти все это (стихи Жуковского. - Ю. Т.) напечатают с ошибками и с приобщением стихов Кюхельбекера". [29]

* "Мнемозина", 1824, ч. ЦТ, стр. 189-199 и отд. изд. - М., 1824, где Байрон

"Тиртей, союзник и покровСвободой дышущих полков, перед которым Пушкинсладостный певецВо прах повергнул свой венец"

Таким образом, полемика с Пушкиным входит непосредственно и в стихи Кюхельбекера.

Итоги своего отношения к "байронизму" и элегии 20-х годов, связанной с ним в представлении Кюхельбекера, он подвел в одном из своих писем из крепости от 15 ноября 1832 г., обращенном, по-видимому, к тому же Николаю Глинке: "...ты состарился? Не верю. А то я должен был тебе отвечать почти то же, что Ижорский Жеманскому. Выслушай меня, мой милый друг. Я убежден, что юноша, который в двадцать лет действительно состарился, уже никуда не годится, что в тридцать он может сделаться злодеем, а в сорок непременно должен быть, и непременно будет, негодяем. Вот тебе в двух словах причина, по которой я в 1824 году начал первый вооружаться против этой страсти наших молодых людей, поэтов и не поэтов, прикидываться Чайльд-Гарольдами. К счастью, все почти Чайльд-Гарольдами только на словах и в воображении, а не действительно. Если тебе нечего будет делать, прочти-ка то, что я писал в 17, 18, 19, 20-х годах. Смело могу сказать, что из стихотворцев, сверстников моих, никто более меня не бредил на байроновский лад. (Сверх того, я тогда еще не читал Байрона: стало быть, не подражал ему, а если угодно - наитием собственного Гения, Беса или Лешаго попал на ту же тему, тему, которую у нас потом в стихах и в прозе, в журналах и альманахах, в книгах и книжечках, в большом свете и в уездных закоулках пели и распевали со всеми возможными вариациями.) Грибоедов и в этом отношении принес мне величайшую пользу; он заставил меня почувствовать, как все это смешно, как недостойно истинного мужа. Теперь я знаю людей, знаю их со всеми их слабостями и пороками, но вместе с тем что у них хорошего. Я много претерпел, часто обманывался: но не перестал любить род человеческий, не перестал желать добра тем, которые подчас раздирали мне душу. Если б я был в других обстоятельствах и с другим здоровием, то, верно бы, ты в моих письмах никогда не находил уныния, какое иногда бывает в них: но припиши это единственно болезни физической и скуке семилетнею заточения. Извини, что я распространился о том, что касается до меня одного". *