Перехватчики - Лев Экономов

— Отбуксируете машину во вторую зону и к Молоткову. Он ждет вас на СКП.

Сердце екнуло. Неужели узнали, что я изменил маршрут? Теперь мне дадут по закрылкам. А может быть, из-за подвесных баков.

И тут только я вспомнил, как еще на стоянке Мокрушин и Жариков снимали подвесные баки перед полетом — ведь я летал на сверхзвуковых скоростях.

«Но что же тогда произошло в воздухе? — спросил я себя. — Почему меня так тряхануло и я чуть не стукнулся лбом о приборную доску?»

Ах вот оно что! Ну как я мог забыть предупреждение инженера по вооружению! Во время стрельбы из фотопулемета происходит то же, что и при пуске снарядов, — автоматически сбавляются обороты двигателей. Это чтобы снаряды, создавая на сходе разрежение воздуха перед самолетом, не могли привести к самовыключению двигателей в полете.

Когда я пришел на СКП, руководитель полетов был занят: у кого-то из летчиков не выпускалась правая стойка шасси, и теперь его нужно было посадить на запасную грунтовую полосу.

Стоявший у дверей метеоролог (его резиденция была напротив) сказал мне, что машину сажает майор Истомин.

— Ему предложили выпустить шасси аварийным способом, но это не удалось. — Он говорил спокойно, потому что не представлял всей сложности посадки на одну ногу, когда вот-вот должно было кончиться горючее. Я представил себя в кабине самолета с тревожно бьющей в глаза красной лампочкой: «Остаток 300 литров». Это значило, что самолет мог продержаться в воздухе еще каких-нибудь несколько минут. Может быть, насосы откачивали из баков уже последние литры. По лопаткам пополз неприятный холодок.

В динамике то и дело раздавались команды штурмана наведения для перехватчиков и ответы летчиков.

На движущемся диске штурманских часов стояло пять фишек — пять самолетов было в воздухе. Планшетист, сидевший рядом с руководителем полетов, принимал по телефону от радиолокаторщиков данные об этих самолетах и наносил их на планшет. В любую минуту Молотков мог узнать, где самолеты и сколько времени они в воздухе.

Когда самолет Истомина мягко коснулся колесом посадочной полосы и, чуть накренясь, быстро покатился вперед, двигатели остановились, они точно захлебнулись воздухом. На аэродроме стало необычно тихо. Заместитель руководителя снял фишку и бросил в ящик. В конце разбега крыло упало и самолет развернулся. К нему тотчас же подъехала посланная инженером машина с людьми. Самолет стали поднимать на козелки, чтобы выпустить правое шасси.

Молотков повернулся на крутящемся стуле и, как ни в чем не бывало, спросил:

— Ну что у вас стряслось?

Ему все-таки не удалось скрыть напряжения, которое было минуту назад на его круглом розовом от ожогов лице. И улыбка, которую он старался удержать, казалась вымученной.

— Баки, говорите, сорвались?

Все, кто находились на СКП, заулыбались.

— Это я в запарке, товарищ полковник.

— Понимаю. Только запарка в нашем деле — вещь недопустимая. Надо лучше знать материальную часть. Почаще общаться с инженерами и техниками.

«Вот оно. Ведь я и сам думал об этом, когда Мокрушин доставал из двигателей хомут. А потом нашел себе оправдание».

— Видели сейчас, как Истомин сажал?

— Видел, товарищ полковник.

— А возьми он на вооружение «запарку», без которой не может обойтись наша молодежь, все получилось бы иначе.

Он не стал говорить, как все получилось бы, потому что это каждому было известно.

— А заблудились вы тоже в запарке?

«Черт бы побрал!» — Не знаю, чего я больше вложил в это внутреннее восклицание — досады или восхищения. Ну и времена настали для нашего брата! Хоть за тысячу километров улети от аэродрома, а на КП все равно будет известен каждый твой шаг, каждая ошибка. Но восторги восторгами, а положение у меня было хуже губернаторского.

Что я мог сказать командиру? Впрочем, я мог ухватиться за его слова. Да, заблудился. С кем такого не может случиться! За это строго не осудят и, во всяком случае, не отстранят от полетов. А вот за нарушение летной дисциплины по головке не погладят. Лучше соврать.

Самолет Истомина поставили на колеса и потащили на стоянку. Грунтовая посадочная полоса была свободна.

— Я намеренно уклонился от цели. — Свои слова я услышал как бы со стороны. Словно во мне сидел другой человек, куда лучше, чем я. И он говорил, совершенно не заботясь, понравится ли мне это или нет. Для него главным было — сказать правду. — Хотелось посмотреть на М-ск, — продолжал сидевший во мне человек. — Просто спасу не было.

Я почувствовал, как легко у меня стало на душе, и страшно обрадовался. Теперь я уже ничего не боялся. Командир молча поднялся из-за стола, прошелся по СКП свободным, широким шагом. Я смотрел, как проседали под ним новенькие тесовые половицы, а в лицо взглянуть не мог. Словно в признание я вложил остаток своих сил.

Молотков остановился передо мной. Что он придумал? К какому пришел решению? Мое сердце замерло.

— Извините, товарищ полковник. — И опять мои губы сказали это помимо воли. Разве мог я рассчитывать на прощение? Я заслужил наказание.

— Вы командир звена, — тихо сказал Молотков и поправил галстук на моей груди. — И должны служить примером для летчиков звена. Вы это знаете не хуже меня.

— Да, я это знаю, — сказал я. — Я знаю, что заслужил наказание.

— Какое?

— Это как вы решите. Я готов его нести.

— Ну, а как считаете вы, командир звена? Как бы вы, например, поступили на моем месте?

Командир разговаривал со мной как равный с равным и ни на одну ноту не повысил голос.

В самом деле, как бы я поступил с нарушителем летной дисциплины, с тем, кто перелетел отведенный полку рубеж перехвата, вторгся в чужое воздушное пространство, где, возможно, проходит одна из многочисленных воздушных трасс гражданского аэрофлота?

— Я отстранил бы его от полетов, — сказал я, посмотрев командиру в ясные, чистые, как хрусталь, глаза. В глубине их можно было заметить теплые искорки. — На время, конечно.

Полные, яркие губы Молоткова тронула едва приметная улыбка. Но она уже не имела ничего общего с той вымученной улыбкой, которую я видел на его лице минуту назад.

Он снова сел за стол и все думал о чем-то, нахмурив свой высокий лоб. Лицо его казалось усталым.

— Ладно, Простин, идите, — наконец сказал он и махнул рукой.

Как? Он хочет ограничиться только этим разговором? Я не двигался с места.

— Вы слышали, старший лейтенант? — в голосе командира появились нетерпеливые нотки. Может быть, он снова вспомнил посадку майора Истомина. Впрочем, он и не забывал о ней.

— Есть, идти, — я приложил руку к козырьку, четко повернулся на каблуках и вышел. Всю дорогу до дому мне казалось, что я вот-вот услышу свою фамилию — полковник вернет меня и наложит дисциплинарное взыскание.

Дома Люся спросила:

— Чему ты все улыбаешься про себя? Нет, я серьезно, ну скажи же!

Я посмотрел Люсе в лицо.

— Ты знаешь, я сегодня пролетал над твоим городом.

Люся подбежала ко мне. В ее раскосых глазах я увидел самую настоящую зависть.

— Это верно? Какой он стал? Ты видел мой дом? Может быть, даже и маму с папой? Лешка, милый, как хочется поехать туда с тобой и дочкой!

— Поедем, обязательно поедем.

— Когда, Лешка?

— Ближе к осени.

— Это значит ждать целое лето? А раньше нельзя?

— Что поделаешь! Мы должны пройти программу переучивания.

СДЕЛАН ЕЩЕ ОДИН ШАГ

Я вылез из самолета и содрал с головы намокший потом шлемофон. В ушах от длительного полета слегка шумело, а ноги, только что лежавшие на педалях, никак не хотели твердо стоять на земле. Меня покачивало, и со стороны, наверно, было похоже, что я под хмельком. Впрочем, так оно и было. Я только что закончил последний полет из программы переучивания и чувствовал себя от радости немножко пьяным. Теперь в моей летной книжке запишут: «Подготовлен к боевым действиям днем и ночью в простых метеорологических условиях».

В конце посадочной полосы несколько в стороне валялись в траве техники. Они ждали самолеты, находившиеся в воздухе, и не обращали внимания на то, что их не касалось. Видно, им уже изрядно все надоело. Завидев меня, один из техников вскочил на ноги, подал команду «Смирно» и, сделав под козырек, доложил:

— Товарищ старший лейтенант, изучаем СБТС. Разрешите продолжать? Докладывает младший техник-лейтенант Свистунов.

«А был лейтенантом», — мелькнуло в моей голове. Одну звездочку с него сняли за отвертку, которую он оставил в кабине шатуновского самолета. Тогда это чуть не стоило летчику жизни.

Свистунов дурашливо надул по-детски розовые щеки. Лежавшие на траве техники вытянулись — это должно было обозначать «стойку смирно».

— Хорошо. Продолжайте, — я вошел в роль. — СБТС — что это такое?