Рябиновый мед. Августина - Алина Знаменская

— Какой вы, однако, скучный, Леонид Матвеич. Начинайте лекцию, мы уже заждались.

Лектор прокашлялся и приступил к изложению коварных замыслов Антанты.

— Вы так смотрите на меня, гражданин Вознесенский, будто собираетесь вызвать на дуэль, — усмехнулся Кожаный, снизу вверх поглядывая на Владимира. Его неимоверно раздражала способность последнего даже в поношенном френче выглядеть безупречно и молодцевато. Вот уж чего не умел Леонид Матвеевич, так это щегольски носить одежду. Кожаная тужурка не добавляла ему очарования, штаны пузырились на коленях, и сапоги, недавно реквизированные в одном поместье, успели натереть мозоль.

— Вы не слишком вежливы с дамой, — заметил Владимир, повернулся и направился к своим воспитанникам.

— Дамы закончились, господин Вознесенский! — прошипел ему в спину Кожаный. — Теперь есть товарищи женщины! И вам лучше с этим считаться.

Кожаный мог бы еще много чего сказать оппоненту, но тот дал негромкую команду воспитанникам, мальчики взяли инструменты, быстренько построились и дружно двинулись к выходу.

На торговой площади они заиграли бравый марш, и Леонид Матвеевич видел, как босоногие пацаны, бросив лапту, пристроились в конец колонны и маршируют, стараясь не отставать,

Сонечка ходила на занятия в свою школу мимо городского училища и частенько слышала, как репетирует оркестр. Возвращалась она довольно поздно и однажды, проходя мимо подъезда училища, заметила боковым зрением, как оттуда вышел Владимир. Она шла и улыбалась, зная наверняка, что он догонит ее. Так и вышло. Они продолжили путь вместе, и разговор сложился сам собой, легко, как это бывало прежде. Они говорили каждый о своих учениках, о достижениях и неудачах. Дойди до Вала, не захотели расстаться и прошли дальше, к реке. Сели на берегу на траву.

— Как я мечтала: вот закончится война, и мы всей компанией снова поплывем в Буженинова, — сказала Сонечка.

— Я тоже часто об этом думал, — признался Владимир, и Сонечка воспряла духом,

— У нас в субботу в клубе благотворительный спектакль. Вы придете?

Вознесенский покачал головой:

— По выходным меня в городе не удержишь. Я ведь рыбак и охотник. К тому же на войне, в землянках, в тесноте и не всегда приятном обществе, возникало дикое желание одиночества. Больше всего мечтал вернуться и с удочками, одному, куда-нибудь подальше, в заводи, в наши с Алешкой места… Не могу без нашего леса. Омут у старой мельницы даже снился.

Нельзя сказать, чтобы Сонечка не была озадачена таким ответом. Она крутила его слова и так и этак и, вконец измучившись на следующий день, пошла к больнице, чтобы встретить Асю после работы.

— Может быть, я какая-то не такая? — едва сдерживая слезы, плакалась она. — Скажи, почему он так холоден со мной? Я думала, может, у него кто-то есть, но Маша говорит, он не получает писем. А здесь… здесь бы я узнала. Инна! Я так несчастна!

— Знаешь, Софи, я думаю, Владимир еще не освоился в новом качестве. Он присматривается, выжидает… Переменилась вся его жизнь, он, я думаю, страшно переживает свой уход из армии. Дай ему время.

— Время! Инна, милая, я столько ждала и снова — дай время?! Он красивый, он на виду… Найдется такая, которая окажется проворней меня, и тогда что? Я не переживу. Это любовь всей моей жизни.

— В таком случае, Софи, сама будь… проворней.

— Но как?

— Ну уж это ты сама подумай — как! — улыбнулась Ася. — Ну объяснись с ним…

В то время, когда у больницы происходил этот девичий животрепещущий разговор, в городском училище мальчиков проходила проверка.

В кабинете директора просматривал бумаги средних лет мужчина в пенсне. Перед ним сидел Владимир Вознесенский и молча ожидал. Он уже рассказал вкратце о своей деятельности в училище, после чего директор, извинившись, вышел, оставив молодого преподавателя с проверяющим наедине.

— Музыка, конечно, хорошо, Владимир Сергеевич, — не отрываясь от бумаг, произнес чиновник. — Однако вы делаете упор на военные марши, тогда как политика молодого государства — конец позорной войне.

— Марши — самый удобный материал для оркестра, — без запинки ответил Вознесенский. — К тому же у нас в репертуаре имеются и вальсы… Но ведь это только начало!

— Правда ли, Владимир Сергеевич, что вы ввели в классах строевую подготовку?

— Да, правда. Это дисциплинирует.

— Но ведь вы не солдат воспитываете….

— Отчего же? Мальчики — будущие солдаты.

— К тому же вам так привычней. Не так ли? — усмехнулся чиновник.

— Легче управлять взводом, чем классом. Ведь они вас так слушаются…

На последнее замечание Владимир промолчал.

Чиновник прошелся, постоял у окна, покачался на носках.

— Эдак вы у нас тут дух царской гвардии посеете, милейший. Погоны введете с позолотой, дескать, красиво, аксельбанты навесите… Дисциплина дисциплиной, но ведь меру нужно какую-то знать…

— Я лишь хочу научить детей тому, что умею сам. Не вижу ничего плохого.

— Вот и учите их математике, физике, что вы у них еще преподаете? Но вводить казарменную муштру… Это, знаете ли… для вас опасно.

Последнюю фразу чиновник сказал тише обычного, но именно она была ключевой. Владимир это понял. Когда после разговора он вышел на крыльцо и увидел на углу Кожаного, эта фраза догнала его, эхом отозвалась. Вознесенский разозлился.

— Я одного не понимаю, папа, — горячо вопрошал он вечером и кабинете отца. — Что они хотят сделать из молодежи? Аксельбанты — плохо, а кожанка с мятыми штанами — хорошо? Стрелки на брюках, как я от своих требую, — это царская гвардия, а грязный воротник — это что? Светлое будущее?

— Ты, Володька, не должен злиться на них… Они не ведают, что творят.

— Ты ошибаешься, папа! Они ведают, что творят. Они у нас победу отняли! Солдат натравили на офицеров! Такого никогда не было, чтобы солдат посмел с офицера погоны сорвать! А ведь срывали, папа, и до убийств доходило! А ведь они со мною хлеб в окопах делили, мы вместе под пули шли! И сколько среди них героев было! Разложили армию, унизили. Так нет, этого мало! Давайте и на гражданке мы офицера достанем, добьем…

Владимир метался по кабинету отца, терзаясь душевной болью. Со стен на него скорбно взирали лики святых.

— Что я тебе могу сказать, сынок? Армии тяжело, но и церкви тяжело. Людям вокруг тоже нелегко. Настало время испытаний, и надо их выдержать. Перенести. Человек для испытания на землю пришел, Володька, а не для игр в солдатики. Испытай самого себя, выдержал — молодец, а не выдержал — зря, выходит, Бог на тебя надеялся, в этот мир прислал. Вот так.

Владимир молчал, чувствуя, как всегда это бывало в разговоре с отцом, как злость и раздражение потихоньку оставляют душу, уступая место чему-то такому, что схватывает горло и трудно становится говорить.