Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765 - Александр Морозов

Хлесткие, а подчас и грубоватые шутки Ломоносова на полях книги скрывают и какое-то личное раздражение. Тредиаковский, верно, уже успел чем-то задеть вспыльчивого и любознательного помора.

Почтительно адресованное «Российскому собранию» письмо — результат зрелых размышлений. Ломоносов требует в нем независимости в национальном развитии русской поэзии: «российские стихи надлежит сочинять по природному нашего языка свойству, а того, что ему весьма не свойственно, из других языков не вносить». И в теории и в поэтической практике необходимо смотреть, «чем российский язык изобилен и что в нем к версификации угодно и способно», и тем руководствоваться, не считаясь с традициями других литератур.

Трактат Тредиаковского ограничивал возможности русского стихосложения. Ломоносов ставил целью окончательно освободить русский стих от стеснительных оков, которые налагал еще на него Тредиаковский. Он укреплял тонический принцип и устанавливал организующую роль ударения в русском стихе: «В российском языке те только слоги долги, над которыми стоит сила (т. е. ударение. — А. М.), а прочие все коротки».

Провозгласив тонический принцип, Тредиаковский продолжал отдавать предпочтение длинным стихотворным строкам и притом признавал только двустопное стихосложение, вдобавок почти исключительно хореическое. Ломоносов горячо возражает против такого искусственного и необоснованного ограничения. «В сокровище нашего языка, — пишет он, — имеем мы долгих и кратких речений неисчерпаемое богатство», так что в русские стихи можно внести «двоесложные и троесложные стопы». Нет также никакого основания для того, чтобы наши гексаметры и «все другие стихи» так «запереть», чтобы они «ни больше, ни меньше определенного числа слогов не имели». Все эти стеснительные правила — наследие старинного школярства и вызваны слепым подражанием иноземным образцам: «неосновательное оное употребление, которое в Московские школы из Польши принесено, никакого нашему стихосложению закона и правил дать не может».

Ломоносов восстает против Тредиаковского, отвергавшего ямб и уверявшего, что тот стих «весьма худ, который весь иамбы составляют или большая часть оных». Ломоносов же, напротив, писал: «чистые Ямбические стихи хотя и трудновато сочинять, однако, поднимался тихо в верьх, материи благородство, великолепие и высоту умножают». Ломоносов пришел к мысли, что ямб как раз наиболее пригоден в торжественных одах. И посланная им «Ода на взятие Хотина» написана прекрасным ямбом. Ломоносов оказался прав. Ямб стал одним из самых излюбленных стихотворных размеров в русской поэзии. Ломоносов ополчается и против ограничений в области рифмы: «Хотя до сего времени только одне женские рифмы в Российских стихах употребляемы были, а мужеские и от третьего слога начинающиеся заказаны, однако сей заказ толь праведен и нашей Версификации так свойственен и природен, как ежели бы кто обеими ногами здоровому человеку всегда на одной скакать велел». Он указывает, что это правило занесено из Польши и основано на свойствах польского языка, где слова имеют ударение «над предкончаемом слоге», а потому почти всегда дают женскую рифму. В русском языке этого нет, способность к образованию мужских и дактилических рифм ничем не связана. «То для чего нам, — восклицает Ломоносов, — оное богатство пренебрегать, без всякия причины самовольную нищету терпеть и только однеми женскими побрякивать, а мужеских бодрость и силу, тригласных устремление и высоту оставлять».

Ломоносов договаривает всё до конца. Он указывает, что русский язык по своим поэтическим возможностям богаче и ярче многих других, что нам не для чего идти на поводу у иноземцев, что Франция, диктовавшая в течение всего XVIII века художественные вкусы всему миру, нам не указ, и французы в поэзии нам «примером быть не могут», так как они сами «толь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихом назвать нельзя». Французские поэты даже тогда, когда «сама природа им в рот кладет» (т. е. когда им открываются возможности тонического сложения), этим пренебрегают. «Нежные те господа, на то не смотря, почти однеми рифмами себя довольствуют. Пристойным весьма символом Французскую поэзию некто изобразил, представив оную на театре под видом некоторыя женщины, что сугорбившись и раскарячившись при музыке играющего на скрыпице Сатира танцует».

Русская поэзия не скована законами самого языка, как французская или польская, с постоянным ударением на одном и том же слоге. Русский язык гибок и многогранен. Это, по словам Ломоносова, «долго пренебреженное счастье» должно, наконец, стать залогом необыкновенного расцвета русской поэзии: «Российский наш язык не токмо бодростию и героическим звоном Греческому, Латинскому и Немецкому не уступает, но и подобную оным, а себе купно природную и свойственную Версификацию иметь может».

Письмо и «Ода на взятие Хотина», подтверждавшие плодотворность теоретических разысканий Ломоносова, были отправлены в Петербург. Тредиаковский, считавший себя единственным и непререкаемым авторитетом, в области стихосложения, написал пространное возражение, так же в виде письма, и передал его в академическую канцелярию для отправки во Фрейберг. Однако адъюнкты Адодуров и Тауберт рекомендовали Шумахеру «сего учеными спорами наполненного письма» Ломоносову не отправлять «и на платеж на почту денег напрасно не терять». Научная полемика, которая могла быть полезна для развития русского стихосложения, была заглушена в самом начале. Тредиаковский очень ценил свое возражение, так как просил его вернуть ему еще в 1743 году. Впоследствии оно, к сожалению, затерялось (вероятно, сгорело при пожаре в доме Тредиаковского). «Письмо» Ломоносова было напечатано только в 1778 году по копии. «Ода на взятие Хотина» также не увидела света до тех пор, пока в 1751 году ее не включил в собрание своих сочинений сам Ломоносов. [164]

Вместо звенящих, как медь, чеканных стихов Ломоносова, в которых словно слышится шум битвы:

То род отверженной рабы,

В горах огнем наполнив рвы,

Металл и пламень в дол бросает,

Где в труд избранный наш народ

Среди врагов,   среди болот

Чрез быстрый ток на огнь дерзает…

русская победа была отмечена школярской одой некоего Витынского:

Чрезвычайная летит — что то за  премена,

Слава, носящая ветвь финика зелена!

Порфирою блещет вся, блещет вся от злата,

От конца мира в конец мечется крылата…

Другой ритм, другой поэтический мир, словно десятки лет отделяют одно стихотворение от другого.