Факультет ненужных вещей - Юрий Домбровский

Но когда Корнилов взялся за ручку двери, он остановил его опять.

– Ты вот что, – сказал он серьезно, подходя. – Ты в самом деле не вздумай теперь еще финтить. Ведь к кому тебя полковник пошлет, ты не знаешь, так? А без проверки он тебя теперь не оставит. Он десять раз тебя проверит, понял?

– Понял, – ответил Корнилов.

– Ну вот, не прошибись, чтобы опять не вышло такого же! Больше пощады не будет! Иди! Спокойной тебе ночи!

«Овод, – подумал Корнилов, спускаясь с лестницы, – отчего я его сегодня уж вспоминал? Что такое? Вот тут и вспоминал. Ах да, да. „Я верил вам, как Богу, а вы мне лгали всю жизнь“. Да, да! Вот это самое, я верил вам, а вы мне лгали».

Он лежал лицом в подушку, и ему было все равно и на все наплевать. Всю дорогу он сидел скорчившись в уголке автобуса и думал: только бы добраться до гор, до палатки, до койки и рухнуть костьми. Там у него есть еще бутылка водки. И чтоб никто не приходил, ничего ему не говорил, ни о чем не спрашивал ни сегодня, ни завтра утром, никогда. Ему ничего и никого не было жалко, он ни в чем не раскаивался и ничего не хотел. Только покоя! Только покоя! Его как будто бы уже обняло само небытие – холодные, спокойные волны его. Недаром же Стикс – не пропасть, не гроб, не яма, а просто-напросто свинцовая, серая, текучая река. Он был уверен, что окончательно погубил Зыбина: дал такую бумагу, а потом, после правки полковника, переписал еще раз и подгонял под материалы дела. Но и на это ему было наплевать. Он понимал и то, что теперь его собственный конец не за горами, но и это совершенно его не трогало. Может быть, потому, что болевые способности исчерпались, может быть, потому, что это было неизбежно, как смерть, а кто же думает о смерти?

Прошел дождь, перестал и снова пошел – хлесткий, мелкий, дробный. Под этот дождь он и заснул. Проснулся среди ночи и увидел, что около двери кто-то стоит, но ему никого было не надо, и он затаился – опять закрыл глаза и задышал тихо и ровно, как во сне. И верно, заснул. И опять сон был тихий, без видений. Проснулся он уже утром. В целлулоидовое желтоватое окно жгуче било солнце. Перед экспедиционными ящиками, положенными друг на друга, стояла Даша, смотрелась в зеркальце для бритья и закалывала волосы. Рот ее был полон шпилек. Аккуратно сложенное пальто лежало рядом на другом ящике. Она увидела, что он проснулся, и сказала, не поворачиваясь:

– Доброе утро!

Он вскочил с постели и сразу же рухнул опять. Он ничего не понимал: зачем тут Даша? Откуда? Но почему-то очень испугался.

– Как вы здесь очутились, Даша? – спросил он.

Она повернулась к нему.

– Я тут и ночевала, – сказала она спокойно, – вот тут спала, – и она кивнула на циновку в углу.

– А, – сказал он бессмысленно. – А!

Сейчас она казалась ему такой молодой и красивой, что прямо-таки обжигала глаза.

– Я вошла, вижу, вы спите, хотела уйти, а вы забредили, застонали, подошла, пощупала лоб, вы весь мокрый. Я подумала: вот случится с вами что-нибудь, и воды подать даже некому.

– А, – сказал он, – а!

Он смотрел на нее и все не мог сообразить, что ему сейчас надо делать или говорить. Он не знал даже, рад он ей или нет.

– А как же дядя? – спросил он бессмысленно.

Она нахмурилась.

– Уехал, – ответила она не сразу.

– Так, – сказал он, – так, значит, я вчера бредил? А что в бреду говорил, не помните?

– Кричали на кого-то и все время «плохо мне, плохо». Два раза дядю помянули, а перед утром затихли совсем. Тут я и заснула. – Он сделал какое-то движение. – Нет-нет, лежите, лежите. Я сейчас за врачом сбегаю.

Он послушно вытянулся опять. «Что же теперь делать?» – подумал он.

– А куда дядя уехал? – спросил он. Она покачала головой. – Что, не знаете? Как же вы тогда к нему ехали?

– Я к вам приехала, – сказала она и взглянула ему прямо в глаза, – попрощаться. У меня уже билет.

С него как будто свалилась огромная тяжесть. И в то же время стало очень, очень печально. «Ну, значит, все, – подумал он. – Она уедет, и ни о чем не придется ей рассказывать».

– Ой, до чего же это здорово! – сказал он с фальшивым оживлением. – Вот вы и вырвались от всех этих дядей Петей и Волчих. Увидите Москву. Будете учиться. Актрисой станете. Ой, как это – здорово.

Она внимательно смотрела на него, а глаза у нее были полны слез.

– Вы правда так думаете? – спросила она тихо.

– Ну конечно! – воскликнул он невесело.

– А вы как? – спросила она и вдруг сказала тихо и решительно. – Я же вас люблю, Владимир Михайлович.

«Ну вот и пришла расплата, – подумал он, – и без промедления ведь пришла, в те же сутки. И нечего уже крутиться и гадать, так или не так. Это все».

– Подойдите-ка сюда, Даша, – сказал он. Он хотел сесть, но только оторвал голову от подушки, как опять страшная головная боль свалила его. Все вдруг задрожало, заколебалось, предметы вышли из своих осей и заструились, как вода, заломило и закислило в висках. И он сразу сделался мокрым от пота. На секунду он даже потерял сознание и пришел в себя от голоса Даши. Она полотенцем обтирала его лоб и чуть не заплакала.

– Боже мой, да что это они с вами сделали? – говорила она. – Как же я вас оставлю?.. Надо же доктора вызвать!

– Ничего не надо, – сказал он, морщась от дурноты, – никуда не ходите. Мне тоже кое-что надо вам сказать. Сядьте вот.

Она села.

«Да ну же, ну же, – толкал его кто-то злой и трезвый, притаившийся в нем. – Сейчас же говори все, все. Не скажешь сейчас – уже никогда не скажешь. Ты же знаешь себя, слабак». Он посмотрел на нее и поскорее отвел глаза – не мог. Он глядел на нее – такую хорошую, покорную, целиком принадлежащую ему, и не мог ничего сказать.

«Ну ладно, – подумал он, – ну, положим, ты смолчишь. А вот через два дня тебя вызовут и спросят именно о ней, и как ты будешь вертеться? Говори все сейчас же! Ну, ну, ну!»

– Меня нельзя вам любить, – сказал он сухо, – я не тот человек.

– Неправда, – сказала она. – Вы тот, тот, тот. Это я не та, помните, что я вам наговорила! И еще обманула, не пришла! А вы тот, тот, тот! А все это, – она кивнула на пустую бутылку от водки, – из-за вашей неустроенности. Вас очень больно и ни за что обидели, вот вы... А со мной вы не будете пить. Вот увидите, не будете, вам самому не захочется.

Она выпалила все это разом, не останавливаясь, и он понял: она именно с этим, вот с такими именно словами и шла к нему.

– Даша, милая, я ведь не об этом, – сказал он, морщась.

– А о чем же? – спросила она.

Он промолчал и только вздохнул.

«Ну вот и все, – подумал он, – и конец! Больше я ей уже ничего не скажу. Пропустил нужную минуту».

– Вот меня интересует одна вещь, – сказал он задумчиво. – Откуда берется страх? Не шкурный, а другой. Ведь он ни от чего не зависит. Ни от разума, ни от характера – ни от чего! Ну когда человек дорожит чем-нибудь и его пугают, что вот сейчас придут и заберут, то понятно, чего он пугается. А если он уже ничем не дорожит, тогда что? Тогда почему он боится? Чего?

Она вдруг поднялась с места и набросила косынку.

– Я пошла за доктором, – сказала она, – лежите, Владимир Михайлович, я мигом вернусь. Только не вставайте, пожалуйста.

Она хотела подняться, но он взял ее за руку и посадил опять.

– Почему вы не пришли тогда? – спросил он сурово.

– Я...

Она помолчала, потом тихо сказала:

– Ничего. Это моя вина. Пусть.

– Что пусть? – спросил он удивленно.

– Пусть все будет как было. Все равно!

– Да что пусть, Даша? Что было? О чем это вы?

– Я знаю, вы в тот вечер пошли к Волчихе, и она вас напоила, – сказала она тихо.

– Ах, вот вы о чем, – горестно усмехнулся он, – да, да, да, я был у Волчихи, и она меня напоила. И не только тогда, вот в чем беда! И я встретил там отца Андрея Куторгу. Бывшего отца благочинного. Вы не знали его?

– Знала.

– Вот и я узнал. И как еще узнал! Все его лекции о Христе прослушал. О Христе и двух учениках. Один предал явно, другой тайно и так ловко, черт, подстроил, что даже имя его до сих пор неизвестно. Первый – явный – Иуда – повесился, а вот что со вторым было – никто не знает. И кто он – тоже не знает. Ох, сколько бы я дал, чтобы узнать!

Он говорил и улыбался, и лицо у него было тихое и задумчивое.

– Зачем это вам? – спросила Даша испуганно.

– А просто для интереса. Ах, если бы узнать, как он жил дальше, а ведь ничего, наверно, жил! По-божески, остепенился, женился, забыл о своем учителе. Еще, наверно, его во всем обвинял. Говорил небось: «Он и меня едва не погубил. Так ему и надо!» А может быть, наоборот, ходил чуть не в мучениках. Называл учителя «равви», «отче». «Когда мы однажды шли с равви по Галилее...», «и однажды отче сказал мне...». Так, наверно, он говорил. А вешаться ему было незачем, он ведь тайный! Это ведь явные вешаются, а тайные нет, они живут! Так вот меня завтра призовут и спросят о Зыбине – спросят: что вы о нем знаете? И я отвечу: «Ничего не знаю хорошего, кроме плохого. Он меня чуть не погубил». – «Отлично. Напишите и распишитесь». Напишу и распишусь.