Месть в домино - Песах Амнуэль

Номер 14 (32). Дуэт и трио

Глупо было, конечно, надеяться на понимание со стороны Стадлера. Глупо было предполагать, что он захочет выслушать мою версию — не слушать он пришел, а исполнять свой долг. Как некий проповедник в древней Иудее, принесший в цивилизацию не мир, но меч, обещавший выполнять заветы предков, но вместо этого придумавший свои. Если бы он не только сам говорил, но еще и умел слушать, что говорили другие…

Сейчас мне лучше было молчать, и я молчал, глупо надеясь уже не на Стадлера, а на того, другого, который отличался от первого разве что странным взглядом — не таким цепким, не таким уверенным, не таким вязким. Как может взгляд быть вязким, я объяснить не смог бы, но был он именно вязким, в нем можно было увязнуть, как в топком болоте, и я увяз, я не мог отвести свой взгляд в сторону: Стадлер на какое-то время выключил лампу, и оказалось, что в камере горит верхний свет, а я почему-то думал, что здесь темно. Он выключил лампу и смотрел на меня, как в свое время смотрел в зал Кашпировский, так же угрюмо и вязко, и давал свои установки, от которых у людей исчезали операционные швы и рубцевались язвы — не только физические, но и душевные. А у Стадлера цель была иной: не мир он нес мне, но меч. Я не мог отвести взгляда, так мы и сидели молча, он смотрел на меня и перебирал на столе какие-то бумаги, а я смотрел и перебирал мысленно все, что мог сказать — не в свое оправдание, потому что мне не в чем было оправдываться, не оправдания я искал, а истины. Чтобы понять истину, нужно говорить о ней. О ней, а не о том, что вокруг. Не о том, что видно невооруженным глазом, а о том, что от этого глаза скрыто. Только в разговоре можно понять, но говорить Стадлер со мной как раз и не собирался, он собирался спрашивать — и спрашивал, а я должен был отвечать, но молчал, потому что у меня не было тех ответов, на которые он рассчитывал, а те ответы, какие были ему нужны, я дать не мог, потому что это было бы ложью.

Я хотел позвонить Томе, сказать, что все у меня в порядке, пусть не волнуется, ей нельзя волноваться, а то сядет голос, и ее замечательные, звонкие, сочные, как спелый персик, верха будут звучать натянуто, будто струна, готовая лопнуть. Этого нельзя было допустить: если Тома провалит спектакль, с ней могут не возобновить контракта, а слухи в оперном мире разносятся со скоростью, вдесятеро превышающей скорость света…

Я хотел позвонить Томе, и Стадлер знал, что я хочу именно это, но именно потому, что он прекрасно знал о моем желании, он никогда не позволил бы мне его исполнить, потому что задержанного надо дожать, а чтобы дожать, нужно время, и он воображал, что чего-чего, а времени у него достаточно — еще не вечер, а потом будет еще не ночь, и еще не следующий день… Куда торопиться? Впрочем, понятно куда: если к завтрашнему утру Стадлер не предъявит мне официального обвинения, он вынужден будет отпустить меня вторично, а этого старший инспектор не допустит. Значит, завтра к утру обвинение будет сформулировано, можно не сомневаться.

Где же этот швед, неужели он ничего не понял из нашего с ним быстрого диалога, не поехал в кампус, не нашел Арчи, не выслушал хотя бы его? Арчи, конечно, не в курсе всех деталей дела, но в науке он понимает больше прочих, больше меня, и если до меня дошло уже, что именно случилось в тот вечер — вечер двойного представления оперы, — то Арчи, безусловно, догадался. Даже не догадался, по отношению к Арчи слово «догадка» не подходит, как не подходят и такие слова, как «интуиция», «инсайт», «воображение». Это может показаться странным, но воображением Арчи не отличался, зато все варианты любой идеи просчитывал мгновенно, не хуже компьютера, который, как мне казалось, нужен был ему на самом деле не для расчетов, а для того только, чтобы подтвердить уже проделанные в мозгу вычисления.

Арчи должен был… если швед до него добрался… если швед понял…

— Так вы в состоянии объяснить, каким образом на вашем ноже появились отпечатки пальцев господина Гастальдона?

Я уже устал считать. Вопрос этот Стадлер и его помощники задали мне наверняка больше тысячи раз. Возможно, это был тысяча двести сорок пятый. Или двухтысячный. Уникальным терпением обладали американские копы. Московский следователь давно врезал бы мне по почкам, и я подписал бы любое признание, потому что боли не выношу, даже не столько боли, зубы у меня болели долго и мучительно, и я боялся идти к дантисту, терпел, я мог терпеть боль, но только не ту, что причинял человек. Может, я на самом деле боялся не боли, а унижения? Разве не унижение — многочасовой допрос, монотонный, как китайская пытка каплями, падающими на темя?

— Я могу предположить, — сказал я. Тоже в тысячный раз?

— Ваши предположения оставьте для своего адвоката, — сказал Стадлер.

— У меня нет адвоката. Позовите российского консула.

— Когда вам предъявят официальное обвинение, к вам будет допущен консул, и вам найдут адвоката, господи Бочкариофф. Пока ведется предварительное следствие, и вы обязаны отвечать на вопросы, а не выдвигать собственные версии.

— Если вы разрешите показать вам содержание диска…

— Содержание диска, — лениво произнес Стадлер фразу, которую тоже повторил уже раз пятьдесят, — изучено экспертами, пока мы тут с вами разговариваем. Ничего, относящегося к убийству господина Гастальдона, не обнаружено.

Конечно. Чтобы увидеть связь, нужно выслушать, а чтобы выслушать, нужно иметь желание, а чтобы иметь такое желание, нужно понимать, что существует связь…

Замкнутый круг.

Где же этот швед?

Почему мне не позволяют поговорить с Томой? Сколько сейчас времени?

— Мне нужно в туалет.

— Не могу отказать, — вежливо сказал Стадлер. — Это было бы нарушением прав человека.

Он кивнул стоявшему у двери сержанту, мне позволено было подняться со стула, я сделал несколько шагов, голова кружилась, но не сильно, не так, как утром… или это было вчера? Хорошо бы поесть. И кофе.

Дверь в туалетную комнату, разумеется, осталась открытой, сержант стоял и смотрел, ну и ладно, если это доставляло ему удовольствие… Неужели Стадлер боялся, что я суну голову в унитаз и предприму, как писали в российских протоколах, попытку самоутопления?

Вернувшись, я не увидел Стадлера за столом. В комнате вообще никого не было, и я остановился в дверях.

— Ну, — нетерпеливо подтолкнул меня сержант, — садитесь.

— Куда? — глупо спросил я. Я мог бы сесть за стол, например…

— Не валяйте дурака, — раздраженно сказал сержант. — На прежнее место.

За спиной я услышал голоса, но сержант толкал меня в спину, и вошедших я увидел только тогда, когда опустился на стул и почувствовал его знакомую гладкую поверхность.