Час волка на берегу Лаврентий Палыча - Игорь Боровиков

Куда они направляются, в какую сторону? Установив направление, пристраивались к самому от нас ближнему "нашему" и спрашивали:Что дают? А тот, например, отвечал: Пиво! И мы ускоряли шаг, переходя на бег, ибо двигаясь медленно, можно было придти к пустому прилавку.

Если бы я при этом спросил: "Какое пиво?", то народ бы решил, что я просто дебил, ибо пиво оно и есть пиво. Какое же оно еще может быть?

Жидкое, конечно с пеной! А тут от обилия пивных этикеток глаза разбегаются.

У одного ларька я вытащил из кармана пеструю купюру с кучей нулей, сунул её в окошко и взял две бутылки "Балтика N3". Мы пили прямо из горла, совершенно не опасаясь, что нас заберут менты за

alcohol in public. А вокруг творилось нечто вроде карнавала. Отовсюду неслась музыка, крики зазывал, шли какие-то совсем другие, непонятные мне толпы людей, среди которых мелькало так непривычно много после Северной Америки красивых, вызывающе сексуальных женщин с открытыми спинами и плечами, в символических мини юбках, со стройными ножками на высоких каблуках. И было ощущение, что нахожусь в совершенно другом измерении, в выдуманной стране, на некой планете-ярмарке, "острове Крым", на каком-то празднике жизни.

Я с интересом рассматривал полученные на сдачу яркие диковинные бумажки, когда стоящий рядом алкаш спросил:

– Мужик, ты чё, из-за бугра што ль? Бабок наших не видал?

Я же, начитавшись перед отъездом Даниила Корецкого, отвечаю:

– Да я, блин, шесть лет зону топтал, только вчера откинулся.

Мужик еще больше удивился: – А чё, кенты тебе зону што ль не грели?

А я ему:- Не было, блин, грева. Все кенты на отсидке.

Тот еще раз посмотрел на меня и вопрошает ехидно:

– А зона-то твоя, чё в Техасе што ль была? Иль в Оклахоме?

И тут же, не дав мне придумать ответ, попросил у меня пустую бутылку. Мол, тебе, иносранцу, она всё равно ни к чему, а я сдам на опохмелку…

И только в начале июля, полтора месяца спустя, уже почти перед самым отъездом в Монреаль, когда я совершенно опухший, сизый и небритый возвращался "Красной стрелой" в Москву, то пил там с попутчиками всю ночь и говорил на равных, поддерживая разговор на любую тему, как свой. Сочувствовал их денежным потерям на билетах

"МММ", гордился тем, что, мол, сам не подписался на такую аферу, давал советы, как использовать мавродки, чтоб хоть какие-то бабки спасти, и никто из них не признал во мне человека из-за бугра, чему я был безумно рад.

А буквально через несколько дней я снова оказался на скамеечке парка Кинг Мак Кензи в нашем аррондисмане Кот дё Неж. Пил уже ставшее моим пиво Молсон Драй, смотрел на окружающие парк такие знакомые домики, да катал по ладони привычные однодолларовые монеты.

И словно не было ни Москвы с морем ларьков, ни Питера с белыми ночами, ни попутчиков в "Красной стреле" с их повседневностью, заботами, чаяниями, которые вроде бы только что были и моими, ибо я их полностью разделял… Феномен авиации, Шурик!

Монреаль, 01 декабря 2000

Спасибо, Александр Лазаревич, за столь длинное и интересное письмо. Особо хочу поблагодарить за воспоминания о твоем первом в жизни посещении Москвы в ноябре 56 года. Исключительно живо ты все описал. Я их только что несколько раз прочитал, мысленно сравнивая твои впечатления с моими собственными. Я сам впервые попал в столицу чуть позже, в пятьдесят девятом. Меня тогда собирались выгонять из

Горного института за полный провал на летней сессии. Но отец побежал к ректору, с которым когда-то учился в одной группе, и они договорились, что если я поеду на несколько месяцев в партию на полевые работы, да привезу хорошую характеристику, то меня в виде исключения, не выгонят, а дадут возможность пересдать хвосты в течение третьего курса. Таким образом, я и оказался в середине июля

59 на Ленинградском вокзале в Москве. Все, что было нужно, это перейти площадь на Казанский и там сесть на первый же поезд до

Магнитогорска. А я вместо этого проторчал в Москве больше недели, ночуя на том самом Казанском вокзале, что мне стал уже как дом родной. Каждый раз перед сном покупал в ларьке журнал "Народная

Монголия" (он был самым дешевым), разрывал его на страницы, выкладывал их на полу в виде "матраса" и ложился сверху, положив под голову свой рюкзачок. И прекрасно спал, тем более, что время было исключительно жаркое.

Однако, я забежал вперед. Ты свои описания начал сразу с Кремля, мавзолея и парада 7 ноября, на котором присутствовал с отцом, а мне бы хотелось рассказать тебе, как я до этих священных мест добирался.

Значит, вышел я в 7 утра из Ленинградского вокзала и увидел перед собой огромную шумную площадь, где справа высился настоящий небоскреб со шпилем, а кругом кишмя кишели никогда мной не виданные толпы народа вперемешку с трамваями и автомобилями. Весь этот пейзаж был настолько не "ленинградский", что я почувствовал себя как бы заграницей. Голова моя закружилась от мысли, что стою посередь самой

Москвы и сейчас увижу улицу Горького, где есть настоящий коктейль бар. А в нем настоящие стиляги, о которых столько фельетонов писалось, столько карикатур рисовалось в Крокодиле. Не то, что у нас на Невском! Пойду-ка, – думаю, – туда пешком, а обратно вернусь на метро. Слава Богу, к 59 году метро у нас в Питере уже четвертый год существовало, так что тут я чувствовал себя в некотором роде бывалым.

Я долго выяснял дорогу к улице Горького, пока мне ни показали направо за небоскреб. Прошел под аркой железной дороги и оказался на тихой патриархальной улочке Маши Порываевой с двух-трех этажными обшарпанными домиками почти деревенского вида. Чем дальше шел, тем в большее приходил недоумение. Мне почему-то с детства казалось (во всяком случае, так говорили в школе, а, главное, показывали в кино), что вся Москва состоит из небоскребов и величественных, отделанных мрамором зданий с колоннами, да скульптурами рабочих с колхозницами, среди которых, как грибы под деревьями, стоят Кремль, собор Василия

Блаженного, Большой театр и Пушкинский музей. А тут я шел по узким кривым горбатым улочкам вдоль деревянных домиков с заборами и садиками и испытывал нечто вроде шока от такого кричащего несоответствия между кино образом столицы СССР и московской реальностью. Шел, пропитывался питерским антимосковским шовинизмом и заранее складывал в уме фразы про "большую деревню", которые, вернувшись домой, буду выдавать Альке Максимюку. Даже центр с

Красной площадью не произвел на меня должного впечатления. Не говоря уже об улице Горького, которая вместо стиляг оказалась забитой толпами провинциальных, колхозного вида мешочников, каких в Питере я в таком количестве отроду не встречал. Коктейль бар я, правда, нашел, но меня в него не пустили, ибо был одет в ковбойку навыпуск, тапочки и самопальные брезентовые штаны, шитые бабушкой Надей наподобие джинсов.

Зато вечером, когда уже возвращался на вокзал, я испытал подлинное приключение. Проходя возле Метрополя, увидал там небольшую толпу, как мне показалось, провинциальных "скобарей", окружившую двух элегантно одетых молодых людей: парня и девушку. Я тут же вклинился внутрь и узнал, что молодые люди – говорящие по-русски американцы, гиды первой в СССР Американской выставки, которая должна скоро открыться в Сокольниках. Об этой выставке я мог только мечтать, ибо начиналась она первого августа, когда я уже давно должен был быть на Урале, а закрывалась 30 сентября, в то время, как наша экспедиция длилась до начала октября. То есть, всего на несколько дней, но я с ней никоим образом не состыковывался, чему был ужасно огорчен.

Американский парень представлялся всем как "Ванья", объясняя, что это русский вариант его имени Джонни, а девушка, как "Катья". Однако их имена сердца собравшихся не трогали, и те вели себя исключительно агрессивно. На американцев просто набрасывались, обвиняя во всех смертных грехах: мол, у вас там кучка богатеев эксплуатирует нищий народ, безработные ночуют на улицах и с голоду дохнут, а линчеванные расистами негры висят на каждом дереве. Особенно свирепствовал какой-то припизднутый шибздик в сатиновых шароварах, белых парусиновых тапочках, голубой трикотажной майке и свернутой треуголкой газете на голове. Он, аж, подпрыгивал, размахивал руками, брызгал слюной и прямо выдавал по списку жутчайшие факты бедствий американских негров, бездомных и безработных, взятых из газеты

"Правда" и, по-видимому, из известной джазовой песни Утесова

"Американский безработный":

Ветер холодный заморозил меня, руки больные дрожат,

Пищи и крова я не видел три дня, не греет меня мой смешной наряд…

Слышу я крики модных дам из толпа: Что ты стоишь на пути?

Дай нам пройти, эй ты чудак!

Я на вас гнул спину с детских лет, я надсаживал грудь…

Кончилась работа, хлеба нет, так дайте ж мне хоть что-нибудь…

Ванья и Катья, прижавшись друг к другу спинами, робко пытались объяснить, что в Америке никто с голода не умирает, но им не верили.