Французская жена - Анна Берсенева

– Не знаю. – Глаза Феликса блеснули темно и жестко. – Не могу я знать, что у таких, как он, в душе творится. В смысле, в голове – души там никакой нет. Может, с детства мечтал, чтобы это его квартира была. Он же с матерью в одном классе учился, у них с пятнадцати лет была безумная любовь. Он, помню, в Унгуре, когда напивался, то к нам с Лешей под окна приходил и орал, что будто бы из-за нее на убийство и пошел. Деньги ему вроде бы нужны были, чтоб ее, великую актрису, поразить и завоевать. Врал, конечно. В карты, скорее всего, проигрался, он же блатной был.

– Феликс, твоей вины нет в его смерти, – тихо, жалобно проговорила Мария.

– Да? – усмехнулся он. – А чья же, интересно, вина, когда я вот этими руками с балкона его столкнул? Маша, Маша! – Он спрятал лицо у нее в волосах, проговорил глухо: – Думаешь, я сам себе все эти слова не сказал? Что такую мразь об асфальт – все равно что соплю, что если б не я его, то он бы меня с того балкона сбросил, мы же, когда из комнаты туда в драке вылетели, ничего уже не соображали… Неважно все это, – подняв голову, твердо сказал он. – Дело не в нем – хороший он, плохой… Не в нем! Кровь во мне переменилась после того, как я его убил, в этом все дело. Навсегда переменилась, обратно не вернешь. Она меня изнутри разъедает, как будто у меня вместо крови теперь серная кислота течет. Артерии разъедает, вены, сердце – физически я это чувствую. И девать мне вот это, что теперь у меня внутри, – некуда. Некуда! До смерти буду помнить, как через перила его перевалил. И как к двери балконной прижался, чтобы груду кровавую на земле не увидеть, – тоже до смерти. И тебя в этот ад за собой тащить? Нет, Маша, этого я не сделаю. Для женщины с убийцей жить – хуже смерти, я в этом лично убедился. Так что давай спать. – Он быстро поцеловал Марию и почти оттолкнул ее от себя. – Я тебе только хотел сказать, что люблю тебя и что лучше той ночи ничего в моей жизни не было. Завтра починю генератор и уеду. Ложись, Маша, единственная моя.

Он вдруг засмеялся. Странно, неожиданно прозвучал его короткий смех.

– Что ты? – спросила Мария.

– Так. Я, знаешь, думал, никогда в жизни этих слов не произнесу. Они у меня с такой ложью связались, с такой… А тебе вот говорю, и только больше говорить хочется. Ложись, ложись.

Он уложил Марию в кровать, накрыл ее одеялом. Подошел к окну, задернул шторы. Комната снова погрузилась во тьму.

– А ты? – спросила Мария.

– Я дрова в топку подброшу и во дворе посижу. Спи.

Закрылась дверь спальни. Стихли его шаги в коридоре.

Все, что он сказал, было правдой. Он был прав в том, что понял о жизни и смерти.

Мария уткнулась лицом в подушку и заплакала – горько, отчаянно, безнадежно.

Глава 8

Москва стояла во льду.

Льдом были покрыты улицы, крыши домов, провода, столбы и машины. И каждая ветка каждого дерева была покрыта сплошной ледяной оболочкой.

Ледяные ветки качались, холодно шелестели, с хрустом ломались… Уже зажглись бесчисленные фонари, и весь этот древесный лед блестел, переливался полуприродным светом.

Таким зачарованным царством Москва не выглядела никогда. Во всяком случае, Мария никогда не видела ее такою.

Наверное, это ощущение странности города происходило у нее не только из-за ледяного плена, в который он был погружен, но и из-за быстроты собственного перемещения в пространстве.

Утром она бежала по улочкам Кань-сюр-Мер, которые уже освещены были ярким южным солнцем, а теперь ледяной убор Москвы явился перед нею, Марии казалось, мгновенно.

Еще утром она не знала, что окажется здесь. Даже предположить она этого не могла.

Мария не помнила, во сне она провела остаток ночи или в странном забытьи. Скорее в забытьи, конечно.

Всю ночь ей казалось, что это ее жизнь приняла необратимые смертные очертания, что это у нее в венах течет разъедающий яд и вылить его оттуда можно только вместе с жизнью.

Всю ночь она то и дело вскакивала, отирала холодный пот со лба, но не просыпалась окончательно и в этом своем неокончательном сне думала, что вот это, вот такое будет с ней теперь всегда, всегда…

«Это называется «паническая атака», – подумала она уже утром, наконец выйдя из своего мучительного полусна. – Это имеет медицинское название. Но какая разница, что за название? С этим невозможно жить, а он живет, и его жизнь ад, и я не могу жить, зная, что его жизнь – ад».

Она чуть-чуть отодвинула занавеску. Окно ее спальни выходило в мощеный двор-патио. Посередине двора была расстелена какая-то большая ткань – откуда она взялась? – на ткани лежали детали разобранного генератора. Феликс сидел на корточках перед одной из этих деталей и что-то выкручивал из нее отверткой. Он выкрутил это «что-то», назначение которого было Марии непонятно, стал делать с деталью что-то еще, тоже ей непонятное… На то, как он все это делает, в самом деле можно было смотреть, как на огонь и воду.

«Он не должен быть несчастлив! – подумала Мария. – Так не должно быть, он не должен мучиться! Но что же можно сделать? Ничего. Мой папа был несчастлив, я видела это всю свою жизнь и ничего не могла сделать».

Что-то странное почудилось ей вдруг в собственной мысли об отце, какая-то тревожная неточность.

«Папа не мог быть счастливым. – Мария изо всех сил пыталась ухватить эту свою убегающую мысль, уловить ее в ясные сети. – Это не зависело от него, быть ли ему счастливым. Потому что перед ним была граница, и она была непреодолима. Но…»

Сердце у нее забилось в быстром волнении. Феликс поднял голову. Мария отпрянула от окна.

Она быстро оделась, проверила, на месте ли документы. Вторая, дальняя калитка ее двора выходила не на лестницу, а на другую улицу, которая вела прямо к автобусному вокзалу. Через нее Мария и вышла.

«Кто-нибудь обязательно выехал уже в Ниццу, раз кончился ураган, – думала она на бегу. – Или даже ходит уже автобус. Когда откроют аэропорт? Может быть, уже открыт, ведь шторм прекратился. – Она бросила быстрый взгляд на гладкое, как стекло, море. – Из Ниццы невозможно было вылететь целую неделю, и, наверное, теперь постарались открыть поскорее».

Мысль, пришедшая ей в голову, когда она смотрела в окно на Феликса, казалась ей такой простой, ясной, такой само собою разумеющейся, что она не понимала уже, почему эта мысль не пришла ей в голову сразу, как только она услышала его рассказ.

И когда она брала билеты – к счастью, они были; немного оказалось желающих вылететь из наконец открывшейся Ниццы в Москву в этот мертвый сезон, – и когда самолет, набирая скорость, бежал по взлетной полосе прямо в море, то, что она должна была сделать, представлялось Марии все более очевидным.

И как можно было сразу этого не понять?