Тишайший (сборник) - Владислав Бахревский

И огромный Аввакум сграбастал толстяка дьякона одной рукой и принялся дубасить его кулаком, норовя угодить по башке.

– За что? – возопил дьякон.

– За глупость! – отвечал ему Аввакум. – За глупость и блудомыслие.

Дьякон был хитер и не противился: поп тотчас и остыл.

– Благослови меня, отец дьякон, из-за тебя грех совершил.

Облобызались. Посидели в тенечке, утомленные, и опять принялись пилить тысячелетнее, умершее на корню, но не сдавшееся ни ветрам, ни половодьям дерево.

Не только подрясники, но и порты были на них мокры от пота, когда великан-сосна, оглушительно стрельнув, надломилась и пала меднолитым стволом на сухую звонкую землю. В ушах и пятках больно заныло от удара.

Распиливать дерево на чурбаки не было сил.

Пошли в тень березовой рощицы. Здесь было влажно, и силы возвращались скорее.

Комель распилили до половины и бросили. Пилу зажимало.

– Ох, батько! Ну чего мы животы рвем? Мужики бы, чай, уж наготовили на церковь дровишек. От церкви и мы попользовались бы.

– На мужика надейся, а сам не плошай, – сказал Аввакум. – Мужик гору для тебя свернет, когда знает, что ты ему нужен, а коли не нужен – палкой не заставишь работать.

– А ты помягче к мужикам, батько, помягче, – настаивал дьякон. – Ты все законы-то не спрашивай с него, с темного. Всех законов-то и монахи не соблюдают.

– Цыц! – грянул Аввакум. – Учитель выискался на погибель души моей! Цыц! Мало, видно, я тебя давеча оттузил.

– Ох, батько! Ох! – возвел горестные глаза к небесам дьякон. – Не в добрый час пристроился я к твоей церкви. Ни вару ни товару. Люди ласку любят. К ним кругами, кругами.

– Дьявольская твоя наука! – вскипел Аввакум. – Слово Божье как молния. Оно прожигать должно, и его нужно страшиться, как грома небесного. Ужахаться!

– Ох, батько! Ох! – стенал дьякон.

– Пошли пилить! – встал Аввакум.

– С вершинки теперь попробуем.

– Ну нет! – замотал головой Аввакум. – Ныне дюже нам тяжко, а завтра легче уж будет.

Комель не поддавался. Аввакум стал загонять клинья.

– Да плюнем на комель. Его и колоть – пуп надорвешь!

– Пили! – прохрипел Аввакум.

– А ну тебя к бесу, бешеного! Я лучше замерзать стану, чем жилы из себя тянуть! – Дьякон бросил пилу и, не оглядываясь, пошел через травы напрямки прочь.

– Кишка тонка! – закричал ему вослед Аввакум. – Синепупый козел ты!

Дьякон обернулся, постучал себя по лбу костяшками пальцев.

– Тьфу! Тьфу и тьфу! – трижды плюнул Аввакум в его сторону.

Марковна доила в соломенной прохладе темного катуха корову Зорьку. Пастух пригонял коров наполдни в село: овода с палец величиной доводили бедных до безумия. За лето две коровы, умчавшиеся в дебри, были задраны медведями.

По такой пастьбе молока корова давала не через край, но и попить хватало, и на маслице оставалось.

Марковна уже выдаивала тугие маленькие соски, когда ей показалось, что в дверях катуха сверкнул голой попкой меньшой сынишка.

– Ангелочек! – позвала она.

Мальчик не отозвался, и Марковна успокоилась. Она подоила корову, дала ей кусок хлеба в награду за молочко и вышла на солнце.

Огород, опоясанный золотистыми сосновыми жердями, зеленел, обещая обилье осеннего стола. И вдруг в огурцах опять сверкнуло белое.

– Ангелочек! – Марковна поставила молоко и пошла поглядеть на тихие проказы любимчика.

«Ангелочек» спрятал голову в огуречные плети и сопел.

– Батюшки, да что же ты обрываешь пупсики-то?! Этак без огурцов останемся.

Марковна подхватила на руки «ангелочка», звонко нашлепала его по голому заду.

«Ангелочек» стал тереть глаза, но не заревел: знал, что за дело нашлепали.

– Ты что за братом не глядишь! – закричала Марковна на старшего сына. – Все пупыри у огурцов ободрал. А ну оба носами в угол! А еще так будет, отцу скажу.

Дети смиренно затаились в своих углах.

Аввакум привез из леса огромный комель. Телега вздыбилась, задрав передние колеса, застонала, как живая, когда с помощью Марковны Аввакум спихнул комель с телеги.

– Во, – сказал он, – дрова.

И засмеялся. И Марковна засмеялась. Это было, право, чудно – ухлопать весь день на комель. И Аввакум знал, что глупо затеялся он с этим глупым пилением, но ведь одолел! Один одолел! Ему и вправду было смешно. И не обидно, что Марковна смеялась.

На службу к вечерне дьякон явился, и служили они усердно и строго. Дьякон, однако, скоро сообразил, что поп на него зла не держит, и зарокотал басом со всем благолепием, и Аввакум возрадовался сердцем, воодушевился.

Прихожанам передалось настроение служителей, и служба удалась.

Разоблачаясь, дьякон первым сказал Аввакуму:

– За дровишками-то поедем завтра?

– Поедем, отец дьякон! – Аввакум хохотнул, и дьякон тоже не удержался от смеха.

Поехали по дрова, отслужив утреню.

Роса успела просохнуть, но след телеги был изумрудно зелен, ехали через луг.

– Ты куда правишь-то? – слегка обеспокоился дьякон.

– К лесу.

– А-а! – Дьякон согласно кивнул головой и притих, как воробышек перед дождем. Думал, чем тише, тем лучше.

Но Аввакум приехал к вчерашней сосне.

– Да ведь вершинка-то и впрямь хороша! – затараторил дьякон. – Дерево сухое. Сухая сосна так и пыхает. Баню истопить, если поскорей чтоб… Или для хлебов.

Аввакум, не вслушиваясь в трескотню дьякона, снял пилу, топоры, клинья.

– О Господи, благослови! Давай, отче, за дело. Как начали, так и продолжим. С каждой коляской легче станет.

Дьякон вспотел, жалостливо заулыбался и послушно принял рукоять пилы.

Опять били клинья, пилу зажимало. Потели, теряли терпение и силы, но наконец отпилили чурбак.

– Теперь легче будет, – пообещал Аввакум, садясь на чурбак. – Расколоть один такой – на два дня хватит.

Отпыхиваясь, отирая лицо рукавами длинной рубахи, дьякон показал на лес и пошел.

– По нужде, что ли? – не понял Аввакум.

– По нужде, по нужде, – закивал подобострастно дьякон и перешел на мелкую рысь.

Не выходил он из лесу долго.

– Эгей! – крикнул Аввакум. – Не медведь ли там тебя задрал?

Из лесу не отозвались.

– Бежал! Бежал, сукин сын! Тварь малодушная. Тьфу!

Аввакум скинул рясу и взялся за пилу.

– Один одолею. Одо-лею! О Господи! Благослови!

Волга несла его, как листок с дерева.

– Гораздо сильна ты, матушка! – похвалил Аввакум Петрович реку и, подняв голову над водой, поглядел, далеко ли снесло. – А ну-ка, матушка, поборемся!

Сиганул в воде, как белорыбица, и пошел-пошел течению наперекор саженками махать.

Река пересилила Аввакума, но выплыл он всего-то сажени на три-четыре ниже того места, где Сенька Заморыш, сосед, стерег поповские порты, подрясник да медный крест.

– Ну и силен ты, батюшка! – удивился Сенька.

– Хорошо! – говорил Аввакум, оглаживая мокрые волосы. – Это я еще пост держу, который патриарх Иосиф на государство наложил, а так бы не покорился матушке. Хоть ей и не зазорно покориться, ладьи сносит.

– Вон легки на помине! Четыре струга! – показал вверх по течению Сенька Заморыш.

– А ведь это новый воевода в Казань идет! – ахнул Аввакум, вприскочку натягивая порты и на быстром ходу уже – подрясник и крест.

Хоть и припоздали, а вышли встречать воеводу с крестами, с иконами. Воевода Лопатищ Евфимий Стефанович косился на своего попа: после купания голова у Аввакума как телком облизанная, не осердился бы воевода. Ныне послан в Казань Василий Петрович Шереметев, большой боярин!

Шереметев отведал хлеба и соли, насмешливыми глазами окинул мокрого попа, но подошел под благословение и милостиво разрешил:

– Благослови и сына моего Матфея!

Матфей стоял за спиной отца, высокий, с бритым лицом, красивый, как девушка.

Аввакум перекрестился:

– Избави меня Бог! Не оскверню креста благословением блудолюбивого образа!

– Ах ты, поп-сатана! – закричал Василий Петрович. – А ну-ка, взять его на корабль!

И, не слушая лопатищинского воеводу, который просил пожаловать в город, за столы дубовые, Шереметев велел отчаливать.

Аввакума приволокли на струг, связали, поставили перед боярином.

– Слышал я, как ты, пес бешеный, скоморохов разорил! – закричал на него Василий Петрович. – Сей же миг дай благословение моему сыну, а будешь упрямиться – в Волге утоплю.

Принесли камень на веревке, положили у ног Аввакума. Аввакум поглядел над собой, в чистое небо, да и сказал:

– «Помилуй нас, Господи. Помилуй нас, ибо довольно мы насыщены презрением. Довольно насыщена душа наша поношением от надменных и уничижением от гордых!..»

– Да ты, я гляжу, псалмы наизусть знаешь! – удивился воевода. – А ну-ка, скажи мне… нас вот тут трое… псалом третий! А ты, Матфей, открой Библию да гляди, хороша ли память у попа.

– «Господи, как умножились враги мои! Многие восстают на меня…» – начал псалом Аввакум.