Каменный плот - Жозе Сарамаго

Умер человек – и что же теперь? Плачут четверо его друзей, даже Роке Лосано, недавний его знакомец, яростно трет глаза кулаками, и пес коротко взвыл ещё раз, теперь он совсем рядом с телом, ещё миг – и вытянется рядом, положит тяжелую свою башку на грудь Педро Орсе, но теперь надо думать и решать, что делать с покойником, и говорит Жозе Анайсо: Отвезем его в Бьенсервиду, сообщим куда следует, что же ещё можем мы для него сделать, и тут осенило Жоакина Сассу: Помнишь, ты сказал когда-то, что поэта Мачадо схоронить надо было под каменным дубом, давайте там и его положим, однако последнее слово осталось за Жоаной Кардой: Нет, и в Бьенсервиду не повезем, и под деревом не зароем, доставим его в Вента-Мисену, положим в родную землю.

Легло на топчанчик поперек галеры тело Педро Орсе, женщины сидят рядом, держат его холодные руки, те самые, что когда-то от волнения едва успели узнать, как устроена женщина, а трое мужчин – на козлах, правит Роке Лосано, думали привал сделать, вот тебе и отдохнули, и едут теперь в ночь-полночь, чего прежде никогда не бывало, должно быть, Пиру вспоминается другая ночь, а, может, он спит на ходу и видит во сне, как стреножили его, чтобы полечить мазью и пастьбой на вольном воздухе злую болячку на спине, а тут пришли трое – мужчина, женщина и собака, освободили его от пут, и не знает он, начался тогда сон или же окончился. Пес бежит под днищем галеры, под распростертым в ней телом Педро Орсе, словно несет его на спине, так тяжко ему, словно и впрямь взвалили на него весь тарантас. Зажгли лампу, приладили её впереди, к железному обручу, на котором крепится парусиновый навес. Больше полутораста километров предстоит покрыть.

Кони чуют смерть за собой, и другого кнута им не надо. Так глубоко ночное безмолвие, что едва слышно погромыхивание колес по неровностям и выбоинам старой дороги, и стук копыт на рыси звучит приглушенно, словно обвернули их тряпками. Луна, видно, так и не взойдет. Путь лежит в непроглядном мраке, в кромешной тьме, и так же, наверно, было темно в ту самую первую из всех ночей перед тем, как Бог сказал: Да будет свет, и не было в этом особенного чуда, ибо Он знал, что дневное светило, хочешь, не хочешь, часа через два выкатится на небо. Мария Гуавайра и Жоана Карда плачут – заплакали они, как только тронулась галера в путь. Этому человеку, который лежит теперь мертвым, милосердно отдали они свое тело, сами притянули его к себе, сами помогли и направили, и, быть может, это от него зачала каждая из них дитя, которое сейчас растет под ноющим от муки сердцем, в сотрясающемся рыданиями животе. Господи ты Боже мой, до чего же все на свете связано и переплетено между собой, и величайшую ошибку совершаем мы, полагая, что вольны сами перерезать или вновь скрепить эти нити, а ведь сколько дано нам было доказательств обратного – и черта, проведенная по земле вязовой палкой, и стая скворцов, и камень, брошенный в море, и чулок голубой шерсти – и все впустую, все равно что слепому показывать, что к глухому взывать.

В Венту-Мисену приехали ещё затемно. Во весь путь, за все эти тридцать лиг, не встретилось им ни одной живой души. И призрачным казался спящий Орсе с лабиринтом своих улочек, с запертыми дверями и затворенными окнами домов, с замком Семи Башен, высившимся над крышами – морок какой-то, наваждение. Уличные фонари мерцали будто звезды, грозя вот-вот погаснуть, голые – ствол да ветви – деревья на площади вполне могли быть остатками окаменевшего леса. Миновали аптеку, на этот раз останавливаться было незачем, а дальнейший маршрут ещё не успел изгладиться из памяти: Поезжайте сначала все прямо и прямо, по направлению к Марии, через три километра от окраины будет мостик, за ним – олива, там меня ждите. Ну, вот и дождались. За последним изгибом дороги открылось кладбище, белая стена ограды, огромный крест. Ворота были заперты, придется ломать. Жозе Анайсо добыл лом, просунул было его меж створок, но Мария Гуавайра удержала его: Нет, не здесь мы его похороним, и показала на белые холмы, где отрыли когда-то череп самого древнего европейца, который жил больше миллиона лет назад, и прибавила: Вон там, наверно, он и сам бы выбрал для себя это место. Доехали, докуда можно было, кони еле брели, копыта их вязли в пыли. Никто из Вента-Мисены не пришел на похороны – никого там не осталось, все дома были брошены, а многие лежали в развалинах. На горизонте едва различим был смутный очерк сьерры – последнего, что видел перед смертью "орсейский человек", а сейчас ещё ночь, и Педро Орсе мертв, и в глазах его навсегда застыло только темное облако, и больше ничего.

Когда кони стали, трое мужчин вытащили из галеры покойника, Мария Гуавайра поддерживала с одного боку, а у Жоаны Карды появилась в руке вязовая палка. Они поднимаются по склону на плоскую, будто стесанную, вершину холма, иссохшая земля крошится под ногами, осыпается вниз, тело Педро Орсе покачивается из стороны в сторону, в какой-то миг перевешивает и чуть было не увлекает за собой тех, кто несет его – нет, справились, удержались, вскарабкались на самый верх и, взмокшие от пота, сплошь в белой пыли, опустили свою ношу наземь. Могилу выкопает Роке Лосано, он попросил, чтобы ему поручили эту работу, земля податлива, хоть вместо кирки – просто ломик, а вместо лопаты – пальцы и ладони. Небо на востоке понемногу светлеет, и зубчатая полоска гор на горизонте становится черной. Роке Лосано выбирается наружу, становится на колени и, отряхнув руки, просовывает их покойнику под спину. Жозе Анайсо берет Педро Орсе за руки, Жоакин Сасса – за ноги, и все вместе они начинают медленно опускать его в землю, могила неглубока, если когда-нибудь снова придут сюда антропологи, им нетрудно будет отыскать его, и скажет Долорес: Глядите, череп, а руководитель экспедиции кинет взгляд и ответит: Научной ценности не представляет, у нас таких полно. Забросали труп землей, притоптали её, чтобы слилась с окружающей землей, но пришлось отогнать пса, который хотел когтями разрыть могилу, и Жоана Карда воткнула в головах Педро Орсе вязовую палку. Это не крест, сами видите, и не памятник, не надгробная плита, а всего лишь вязовая палка, утратившая свою волшебную силу, но, быть может, она ещё пригодится – послужит, например, стрелкой солнечных часов в этой прокаленной до белизны пустыне, а, быть может, и дерево вырастет из нее, если, конечно, сухой прут, воткнутый в землю способен сотворить чудо, пустить корни, освободить глаза Педро Орсе от темного облака, навсегда отраженного в них, завтра прольется дождь на эти поля.

Полуостров остановился. Путники отдохнут здесь, проведут день, ночь и следующее утро. Когда отправятся дальше, будет идти дождь. Стали звать пса, все эти часы неотступно сидевшего у могилы, но он не подошел. Обычное дело, заметил Жозе Анайсо, собаки не хотят разлучаться со своими хозяевами, иногда даже умирают на могиле. Он ошибался. Пес Ардан поглядел на него и медленно пошел прочь, опустив голову. Больше они его не видели. Странствие продолжается. Роке Лосано доедет до Суфре, постучит в двери своего дома, скажет: Я вернулся, но это уже другая история, кто-нибудь когда-нибудь и её расскажет. А эти четверо – двое мужчин, две женщины – снова двинутся в путь навстречу неведомой судьбе, неизвестному будущему. Зеленеет ветка вяза, весной быть может, расцветет.

[1] "Второе бюро" – управление военной контрразведки французского Генерального Штаба

[2] причину смерти (лат.)

[3] флаг (франц., исп.)

[4] гудки ((франц., исп.)

[5] Одним из двойников-"гетеронимов" португальского поэта Фернандо Пессоа (1888-1935) был Рикардо Рейс. Жозе Сарамаго сделал его главным героем своего предыдущего романа – "Год смерти Рикардо Рейса" – на страницах которого происходит встреча вернувшегося из Бразилии Рейса со своим создателем – Ф.Пессоа, к моменту описываемых событий уже покойным.

[6] После поражения республиканцев испанский поэт Антонио Мачадо (1875-1939) бежал во Францию и умер вскоре после перехода границы. Похоронен в городе Коллиуре

[7] Синклиналь – складка слоев горных пород, обращенная выпуклостью вниз. Внутренняя часть её сложена более молодыми отложениями, внешняя более древними

[8] Палимпсест – древняя рукопись, написанная на пергаменте после того, как с него счищен прежний текст.

[9] "О римляне, сограждане, друзья, меня своим вниманьем удостойте" так начинается монолог Антония из трагедии Шекспира "Юлий Цезарь". Далее следует реплика Гамлета: "Слова, слова, слова".