Империй - Роберт Харрис

За несколько дней до начала игр он приказал рабочим возвести на форуме колоннады, чтобы люди, прогуливаясь там, могли видеть привезенных им диких зверей, а также одетых в посеребренные доспехи гладиаторов. Их было ни много ни мало триста пар – такого количества не знали еще ни одни игры! Цезарь устраивал пиры, шествия, театральные представления, а проснувшись в день игр, римляне с удивлением увидели, что за ночь по приказу Цезаря возле Капитолийского холма была воздвигнута статуя Гая Мария – народного героя и объекта смертельной ненависти со стороны аристократов.

Катулл тут же потребовал созвать заседание Сената и незамедлительно убрать статую, но Цезарь с презрением проигнорировал это обращение, и столь велик был его авторитет, что Сенат не осмелился настаивать на выполнении требований Катулла.

Все понимали, что единственным человеком, который ссудил Цезарю деньги на столь экстравагантные выходки, мог быть только Красс, и я помню, что с Римских игр Цицерон вернулся в столь же удрученном состоянии духа, как и после устроенных Гибридой игр Аполлона. Нет, Цицерон не опасался того, что Цезарь, который был на шесть лет младше его, выставит против него свою кандидатуру на выборах. Дело было в другом: Красс что-то замышлял, а Цицерон не мог понять, что именно. В ту ночь Цицерон рассказал мне об одном из «развлечений», устроенном в рамках игр.

– На центр арены цирка вывели какого-то раздетого донага бедолагу-преступника, вооруженного деревянным мечом, а потом выпустили голодных зверей – пантеру и льва. Он устроил настоящий спектакль, использовав единственное свое оружие – мозги. Этот человек метался по арене, резко уворачиваясь от животных, отпрыгивал в сторону, и в какой-то момент мне показалось, что он добьется своего и все же заставит зверей сцепиться друг с другом. Зрители вопили изо всех вил, подбодряя несчастного. Но чуда не случилось: он споткнулся, и хищные твари разорвали его на куски. Аристократы хохотали и били в ладоши, и, посмотрев на Красса и Цезаря, сидевших рядом, я сказал себе: «Цицерон, человек на арене – это ты!»

Отношения между Цицероном и Цезарем всегда были достаточно сердечными, и не в последнюю очередь потому, что Цезарю нравились шутки Цицерона, но последний никогда не доверял ему. Теперь же, заподозрив, что Цезарь вступил в союз с Крассом, Цицерон и вовсе стал держаться от него подальше.

И еще одна история, которую я обязан рассказать про Цезаря. Примерно в это время к Цицерону пришел Паликан с просьбой оказать ему поддержку на выборах консула. Бедный милый Паликан! Это был наглядный урок того, с чем может столкнуться политик, если он чересчур полагается на благоволение со стороны выдающихся людей. Трибуном, а затем претором он был неизменно верен Помпею, но когда тот добился для себя специального командования, Паликан не получил ничего. По одной простой причине: он больше не мог предложить ничего взамен, и поэтому стал отработанным материалом. Я представлял себе, как день за днем он сидит в своем доме, смотрит на огромный бюст Помпея или обедает под фреской с изображением своего кумира в виде Юпитера и – ждет, ждет, ждет… На самом деле стать консулом у Паликана было не больше шансов, чем у меня. Цицерон постарался как можно тактичнее объяснить ему это и сказал, что, хотя он не может образовать с ним предвыборный альянс, в будущем он сделает для Паликана все, что будет в его силах. Стоит ли говорить, что он не выполнил свое обещание!

В конце беседы, когда Паликан уже встал, собираясь уходить, Цицерон вспомнил о его дочери, краснощекой Поллии, которая была замужем за Габинием.

– О, не напоминай мне об этой потаскухе! – воскликнул Паликан. – Ты, наверное, тоже слышал? Ведь об этом весь город судачит. Ее каждый день имеет Цезарь!

Цицерон заверил его в том, что до него такие слухи не доходили.

– Цезарь… – горько обронил Паликан. – Какой двуличный подонок! Скажи хоть ты, разве это дело – тащить в постель жену своего товарища, когда тот за тысячу миль отсюда сражается за родину?

– Позор, – согласился Цицерон, а после ухода Паликана сказал мне: – Не устаю удивляться Цезарю. Если этот человек способен украсть у друга жену, есть ли что-нибудь другое, что он не готов украсть?

И снова я едва не рассказал ему о сцене, невольным свидетелем которой стал в доме Помпея, но все же не стал этого делать.

Ясным осенним днем Цицерон трогательно попрощался с Теренцией, Туллией и Марком, после чего мы выехали из города и отправились на север, в наш грандиозный предвыборный тур. Квинт, как обычно, остался дома, чтобы обеспечивать политическую поддержку Цицерона, а Фругию было доверено ведение юридических дел. Что касается молодого Целия, то он воспользовался нашим отъездом, чтобы покинуть кров Цицерона и перебраться к Крассу, дабы продолжать там свою учебу.

Мы путешествовали кортежем из трех четырехколесных повозок, запряженных мулами, и еще нескольких поменьше. В первой повозке Цицерон спал, во второй работал, а третья везла багаж и документы. В маленьких повозках разместилась свита Цицерона: секретари, слуги, погонщики мулов, повара и прочая челядь, включая двух здоровяков-телохранителей. Мы выехали из Фонтинальских ворот. Нас никто не провожал. В те дни холмы в северной части Рима еще были покрыты сосновыми рощами, за исключением одного, на котором заканчивалось строительство печально известного дворца Лукулла. Военачальник-патриций вернулся с Востока, но не мог войти в город, не потеряв свой военный империй, а вместе с ним – и право на триумф. Вот он и болтался за чертой города, коротая время среди своих военных трофеев, ожидая, когда нобили в Сенате соберут большинство, необходимое для присуждения ему триумфа. Однако сторонники Помпея, в число которых входил и Цицерон, упорно блокировали это решение. Но сейчас и он оторвался от своих бумаг, чтобы посмотреть на колоссальное сооружение, крыша которого возвышалась над верхушками деревьев. Я втайне надеялся, что, когда мы будем проезжать мимо, мне хотя бы краешком глаза удастся увидеть самого великого человека, но, разумеется, этого не произошло.

К слову сказать, Квинт Метелл, единственный из трех братьев Метеллов, оставшийся в живых, тоже недавно вернулся с Крита и, подобно Лукуллу, болтался за городскими стенами, причем по тем же причинам, что и тот. Он также жаждал триумфа, но ревнивый Помпей перекрыл кислород и ему.

Глупое положение, в котором оказались эти двое военачальников, забавляло Цицерона, и он называл его «генеральским затором», поскольку оба, по его словам, «пытаются пролезть в Рим через Триумфальные ворота».

На Мульвийском мосту мы задержались, чтобы Цицерон мог отправить Теренции прощальное письмо, а затем пересекли мутные воды Тибра, выехали на Фламинскую дорогу и направились на север.

Первый день путешествия прошел замечательно, и незадолго до захода солнца мы добрались до Орикула, расположенного в тридцати милях от Рима. Здесь нас встретил представитель городской общины, согласившийся оказать Цицерону гостеприимство, и на следующее утро наш сенатор отправился на форум, чтобы начать работу с избирателями.

Секрет успешной избирательной кампании заключается в продуманности и эффективности предварительной работы, и Цицерону очень повезло, что он сумел привлечь к ней двух опытных профессиональных агентов – Ранункула и Филума. Они путешествовали впереди нас и устраивали так, что в каждом городе, куда мы приезжали, кандидата встречала внушительная толпа его сторонников. Избирательная карта Италии была для них открытой книгой, которую два этих пройдохи знали наизусть: кто из местных всадников будет оскорблен, если Цицерон не заглянет к ним, чтобы засвидетельствовать уважение, а кого из них следует избегать, какие трибы или центурии пользуются наибольшим весом в том или ином регионе и на поддержку каких из них можно рассчитывать, какие проблемы волнуют местных жителей в первую очередь и какой благодарности они ждут в обмен на свои голоса. Эти люди не умели говорить ни о чем, кроме политики, и они с Цицероном засиживались допоздна, разрабатывая тактику, строя планы, анализируя факты, причем Цицерон получал от этих посиделок такое же удовольствие, как если бы беседовал с какими-нибудь философами или мудрецами.

Я не стал бы утомлять читателя подробностями избирательной кампании Цицерона, даже если бы моя память сохранила ее детали. О великие боги! Какой грудой золы выглядит карьера любого политика, когда смотришь на нее через десятилетия! В те времена, о которых говорится в этом повествовании, я помнил наизусть имена всех консулов за последние сто лет и всех преторов за последние сорок. Со временем они бесследно исчезли из моей памяти, затухая, как огоньки на ночном побережье Неаполитанского залива. Стоит ли удивляться тому, что все события, происходившие в дни нашего путешествия, слились в моем сознании в один разноцветный хоровод рукопожатий, речей, просьб, принятия петиций и шуток.