Воспоминания - Альберт Шпеер

Лампочки, на длинных подвесках, как в конторах, освещали разложенные карты. Обзор начинался всегда с восточного театра военных действий. Три-четыре склеенные вместе карты Генерального штаба, каждая размером 2,5х1,5 м, последовательно выкладывались Гитлером на стол. Сначала шел Север восточного фронта. На картах было нанесено каждое, даже незначительное событие истекшего дня, любая атака, даже рекогносцировки, и почти каждая пометка комментировалась начальником Генерального штаба. Карты по частям передвигались по столу так, чтобы Гитлер всегда имел бы в удобной для чтения близости соответствующий фрагмент. Если происходили значительные события, то движение карт замедлялось, приостанавливалось, причем Гитлер очень точно отмечал всякое изменение по сравнению с предыдущим днем. Уже сама подготовка ежедневного доклада по восточному фронту, который продолжался час-два, а при важных событиях — и значительно дольше. был чудовищной нагрузкой для начальника Генерального штаба и его офицеров, которые должны были бы заниматься более важными вещами. Будучи профаном, я удивлялся, как во время доклада Гитлер определял диспозиции, передвигал туда-сюда дивизии или отдавал приказы по частностям.

По крайней мере, еще в 1942 г. он со спокойствием (а может быть, и с уже начинавшимся общим притуплением) воспринимал сообщения о тяжелых просчетах. Во всяком случае внешне он не позволял себе каких-либо реакций отчаяния — образ возвышающегося надо всеми, ничем не рушимого полководца не должен быть омрачен. Он часто подчеркивал, что его окопный опыт Первой мировой войны открыл ему более глубокий взгляд на все военные тонкости, чем академия Генерального штаба его военным советникам. Несомненно, в некоторых ограниченных областях это было так. Но по мнению многих офицеров, именно этот «окопный взгляд» создал у него неверное представление о процессе военного руководства. Здесь ему скорее мешало его детализированное знание, знание ефрейтора. Генерал-полковник Фромм как-то заметил в обычной для него лаконичной манере, что уж лучше бы Верховным главнокомандующим было гражданское лицо, чем, как назло, ефрейтор, к тому же, никогда не воевавший на Востоке и уже поэтому мало понимающий его особые проблемы.

Гитлер «по-сапожничьи», мелочно, занимался латанием дыр. При этом неизбежно и отрицательно сказывалось то, что по картам лишь в самых общих чертах можно было составить себе представление об особенностях местности. В начале лета 1942 г. он лично определил участок, на котором должны были вступить в бой шесть первых танков «тигр», от которых — как и всегда при появлении нового типа вооружения — он ожидал сенсации. С богатой фантазией расписывал он нам, как советские 77-миллиметровые противотанковые пушки, пробивавшие, даже с большой дистанции, лобовую часть наших танков 1Y, тщетно дают выстрел за выстрелом и как, наконец, «тигры» проутюживают их позиции. Штаб обратил его внимание на то, что избранная им местность — болотистая почва по обе стороны дороги — не позволит танкам маневрировать. Гитлер отверг эти возражения, не резко, но с видом собственного превосходства. Так был дан сигнал к первой атаке «тигров». Все напряженно ожидали результатов. Я несколько беспокоился за техническую часть. Но до технической генеральной репетиции дело не дошло. Русские спокойненько пропустили танки мимо своих противотанковых позиций с тем, чтобы ударить по менее защищенным бокам первой и последней машины. Два прямых попадания! Оставшиеся четыре — ни взад, ни вперед, ни всторону, в болото. Скоро и их вывели из строя. Гитлер молча пережил эту полную неудачу. Он никогда о ней не вспоминал.

Положение на западном театре военных действий, тогда еще в Африке, докладывал после «Востока» генерал-полковник Йодль. И здесь Гитлер стремился вникнуть в каждую деталь. Роммель вызывал неудовольствие Гитлера, так как часто на протяжении нескольких дней слал лишь очень невнятные донесения о своих действиях и передвижениях, т.е. «темнил» перед ставкой, чтобы затем неожиданно преподнести совершенно изменивнуюся ситуацию. Гитлер, испытывавший к Роммелю личную симпатию, хотя и с раздражением, но мирился с этим.

Координацией действий на различных театрах военных действий должен бы, собственно говоря, заниматься Йодль как начальник штаба вермахта. Но Гитлер взял эти функции на себя с тем, чтобы потом о них и не думать. По существу, компетенция и ответственность Йодля не были четко определены. Но чтобы вообще иметь какой-то участок работы, штаб Вермахта стал осуществлять самостоятельное командование на отдельных театрах военных действий, так что, в конце-концов, у армии возникли два конкурирующие генеральные штаба, между которыми Гитлер выступал в роли мирового судьи, что вполне отвечало его уже упоминавшемуся принципу разделения. Чем более критической становилось положение, тем ожесточеннее спорили друг с другом соперничающие штабы о переброске отдельных дивизий с Востока на Запад, и наоборот.

Когда мы заканчивали с «армейским положением» в обобщенной форме докладывалось «воздушное положение» за истекшие сутки, а затем и «морское». Как правило, доклады делались офицером связи или адъютантом от данного рода войск, и очень редко — самим главнокомандующим. Налеты на Англию, бамбардировки немецких городов — об этом докладывалось сжато, также — и о последних успехах в войне подводных лодок. В руководстве войной в воздухе и на море Гитлер предоставлял верховным командующим авиации и флота самую большую свободу действий вмешивался, по крайней мере в то время, редко и исключительно в тоне советов.

В заключение совещания Кейтель протягивал Гитлеру несколько бумаг на подпись. Обычно это были отчасти высмеиваемые, отчасти внушавшие страх «прикрывающие приказы», т.е. распоряжения, которые должны были в будущем защитить его, КЕйтеля, или кого-либо другого, от всякого рода упреков Гитлера задним числом. Я воспринимал тогда эту практику как недопустимое злоупотребление подписью Гитлера, поскольку форму приказов нередко получали совершенно несовместимые друг с другом намерения и представления и создавали тем самым непроглядный и сбивающий с толку хаос.

От довольно многочисленного собрания в сравнительно небольшом помещении воздух становился спертыи, от чего я, как и большинство присутствующих, быстро утомлялся. Была вентиляционная установка, но она, по мнению Гитлера, создавала «сверхдавление» и будто бы вызывала головные боли и чувство скованности. Поэтому ее включали до и после «ситуации». И при прекрасной погоде окно обычно оставалось закрытым и даже днем были задвинуты занавеси — все это создавало духоту.

Я ожидал, что эти анализы положения проходят в почтительной тишине и был удивлен, что офицеры, не занятые в данный момент непосредственно докладом, без стеснения, хотя и вполголоса, переговаривались друг с другом. Часто в ходе «ситуации» в дальнем конце комнаты, не обращая внимания на Гитлера, образовывалась небольшая группа сидящих. От этих разговоров на периферии все время стоял легкий гул, который меня бы раздражал. Гитлеру же это мешало только, когда дискуссии становилась слишком громкими и возбужденными. Но стоило ему неодобрительно поднять голову, как все замолкали.

Открытое несогласие по серьезным вопросам, стало проявляться примерно с осени 1942 г., но пока еще в очень осторожной форме. Гитлер прощал возражения скорее лицам извне, чем из круга своего ежедневного общения, несогласие последних он просто не выносил. Он сам, стараясь в чем-то убедить, начинал издалека и по возможности дольше пережевывал общие фразы. Его оппоненту просто не удавалось вставить словечко. Если в ходе обсуждения возникал спорный вопрос, то Гитлер ловко обходил его, перенося решение на потом. Он исходил из того, что военноначальники опасаются показаться в присутствии своих штабс-офицеров слишком сговорчивыми. Возможно также, он рассчитывал, что его красноречие и личная магия возымеют большее действие при разговоре в более узком кругу. При телефонных разговорах оба эти достоинства срабатывали лишь весьма относительно: вероятно, поэтому у него была нелюбовь к разрешению серьезных спорных проблем по телефону.

Кроме «большой ситуации» поздно вечером проводилась еще и «вечерняя ситуация», на которой кто-нибудь из офицеров Генерального штаба помоложе докладывал о событиях последних часов. Этот доклад Гитлер выслушивал в одиночестве. Если перед этим мы были вместе, то иногда он прихватывал и меня. При этом он чувствовал себя намного свободнее, чем при «большой ситуации», вся атмосфера была раскованной.

Окружение Гитлера также отчасти виновато в том, что он, чем дальше, тем больше, уверовал в свои сверхчеловеческие способности. Уже генерал Бломберг, первый и последний военный министр Гитлера, охотно восхвалял необычайный стратегический гений Гитлера. В атмосфере непрестанных гимнов и громовых аплодисментов, даже куда более скромная и уравновешенная личность, чем Гитлер, могла бы утратить все масштабы и критерии самооценки.