Суть острова - О`Санчес

Пятнадцатипроцентный пакет акций он купил одним махом, и не на бирже, разумеется, но по тщательно согласованной сделке между ним и предыдущими владельцами. А предыдущие собственники — семейство Маротта — были потомки основателя банка, Джузеппе Маротта, эмигранта с итальянского юга. Как это водится среди горячих и темпераментных южан, потомки преизрядно расплодились к третьему колену и оказались неспособны ужиться между собою, либо хотя бы притереться друг к другу для совместного ведения дел. Младшая ветвь сохранила у себя двенадцатипроцентный пакет, а старшая продала свои пятнадцать процентов Сигорду и выручила за них почти полмиллиарда талеров, если точнее — четыреста восемьдесят четыре миллиона, включающие в себя двадцать пять миллионов «премии» за единовременную продажу. Минус неизбежные подоходные налоги, но они уже Сигорда не касались, это были проблемы физических лиц из семейства Маротта, на которых оформлялись итоговые бумаги. Сигорд очень колебался перед сделкой, не зная на что решиться: «Домом» своим вложиться, либо тоже прикинуться физическим лицом?.. Выбрал второй вариант, хотя он обошелся ему в лишнюю сотню миллионов, которые пришлось пожертвовать на законной основе фискальным органам: налоги, сборы, подати… Но зато — надежнее, когда капиталы диверсифицированы, разложены по разным, так сказать, карманам. Пятнадцать процентов — много это или мало? Чтобы целиком контролировать банк, особенно если он невелик и львиная доля акций не распылена по миллионам мелких владельцев, но сосредоточена в руках нескольких группировок — мало. А Сигорд и не стремился к тотальному контролю, ибо не знал глубоко банковского дела и знать не собирался. Однако, он теперь был крупнейшим отдельным акционером и слово его отныне весило очень много. Достаточно сказать, что его предшественники ежегодно ставили в совет директоров трех членов из девяти, редко двух. Одним словом, с точки зрения клиента, взаимоотношения с банком для него отныне напоминали шелк, который, как известно, ткань очень качественная, красивая, гладкая и удобная. Сигорд, верный своему когда-то данному слову, и для Яблонски купил пакет в триста тысяч акций, на общую сумму девять миллионов талеров.

— Ну что вы опять всякую чушь мелете, Сигорд! Как будто бы эти ничтожные кроения могут иметь для меня хоть какое-нибудь значение! Как вам не стыдно!

— А чего мне теперича стыдиться, с эдаким-то бумажником? Нет, погоди, ничтожные… Четыреста пятьдесят поделить на пятьдесят — это будет девять. А если не на пятьдесят, а на сорок девять поделить, то выскочит совсем иная сумма… На сто восемьдесят три с половиной тысячи талеров у тебя могло быть больше: вот, посмотри! Широко зажил, я смотрю, если ему такие деньги — мелочи. Ладно, не хочешь — мне же лучше.

— Ну хватит же! Вы лучше скажите по поводу завтрашнего вечера — я вам не очень нужен буду? — Яблонски едва не лопается от самодовольства и Сигорд осторожно, заранее чтобы не спугнуть, подтрунивает над ним.

— Ну… Нет, никаких планов и приемов у меня нет ни на сегодня, ни на завтра. Собрался куда-то?

— В оперу. «Ла Скала» приезжает, я иду на «Аиду».

— Один идешь? — Сигорд даже глаза прикрыл: вопрос должен звучать естественно и невинно.

— Гм… Какое это может иметь значение… Со знакомой.

— А… сколько лет знакомой? (Ай, досада! Не так надо было спросить, не в лоб. Теперь уже поздно, Яблонски заметил ухмылку!..)

— Отстаньте от меня, ради бога, с вашими подковырками! Я на сексе не помешан, в отличие от некоторых. — Яблонски последний раз прошелся платочком по жезлу, небрежно поставил его на место, в специальный стеклянный шкаф, а сам, сердитый, забрался с ногами в кресло напротив. Он очень любил сидеть так, скрючившись, обхватив руками колени, но никогда не позволял себе этого при посторонних, даже при сыне Сигорда, визиты которого в родительский дом он очень любил.

— Понимаете, Сигорд, я — человек в возрасте (вы, впрочем, тоже), но даже и не в возрасте дело. Вот я общаюсь с женщиной, которая мне нравится. Мне радостно глядеть на ее белые зубки, когда она улыбается, у меня сердце стучит как рэйв-барабан — стоит мне взять ее наманикюренные пальчики и поднести к губам. Я в восторге — тихом, замечу, крики мне не свойственны — когда она смеется моим шуткам и когда ее ушки чуть краснеют, когда она замечает мой с нею флирт… Я могу беседовать с нею о Равеле, о сексе, о политике, в конце концов, и о любви… И я вовсе не вижу в распаленном своем воображении все эти сладострастные порнографические сцены с ее и моим участием… Хотя вовсе не факт, что всегда откажусь от подобной реальности… Нет, я человек из костей, кожи и мяса, как все… пусть пожилой человек, но… Однако, высшая радость для меня есть и будет, и всегда была, даже в юности — это соприкосновение душ, сладость общения, несмелые намеки на сближение с ее стороны, азарт охотника с моей… Нет, не охотника, но созерцателя, человека, который идет по лесу или по лугу, или вдоль берега моря, смотрит, улыбается, поет, вдыхает полной грудью, наслаждается, без намерения рвать, стрелять, выкапывать, вылавливать… И здесь нет мне разницы и горя в том, что мне под семьдесят, а ей нет еще тридцати…

— Ага, ей, стало быть, тридцати еще нет! А ее родители в курсе ваших отношений? Извини, разговоров о политике?

— Все. В последний раз. Я в последний раз вам что-нибудь рассказываю! Зарекался ведь, зарекался.

— Не сердись, Яблонски, что я такого сказал? Я же ничего обидного не…

— Всякий раз, когда я вам раскрываю что-либо из задушевного, Сигорд, я неминуемо об этом горько жалею. Всякий раз.

— Ну извини. Я наоборот хотел позавидовать и порадоваться за тебя…

— Не надо мне вашей зависти. Гм… Ну что, быть может, «безлимитку» сгоняем, а то так суббота и пройдет безо всякой пользы…

— Расставляй. Ладьи хватит тебе?

— Хватит. Но вы напрасно зазнаетесь, я уже понял ваши излюбленные приемы и ваше Ватерлоо не за горами.

— Заранее боюсь. А где…

— Здесь она, под газетами, только в ней, по-моему, газ кончился. Если вы их уже прочитали, я уберу?

— Да, убери.

Эдгар Шредер, как и ожидал, угодил во вторые замы к мэру Бабилона, господину Цугавара, который, будучи ловким царедворцем и уживчивым человеком, и при новом президенте легко удержался на своем посту. Мастертон вообще не жаловал перемен, ни кадровых, ни организационных, однако силовых министров невзлюбил всех троих, дружно. Сабборга недолюбливал и досаждал придирками, Доффера разве что терпел, а министра обороны — кряхтел, кряхтел, да и поменял на бывшего своего зама в Генштабе, генерал-лейтенанта Роу. Шредера он, поколебавшись, сунул все же не в первые, а вторые замы, но с перспективой роста, по крайней мере, так ему пообещал во время пятиминутной аудиенции лично он, господин Президент Мастертон. У мэра был один первый зам и два вторых, помимо Шредера, все трое — люди в возрасте, за шестьдесят, в то время как Шредер только-только сороковник разменял. Его социальный вес в обществе заметно возрос, но на благосостоянии это почти никак не успело отразиться, если не считать скромного повышения чиновничьего оклада с ежемесячных восьми тысяч талеров до пятнадцати. В то же время расходы возрастали стремительно: жена, дети, истомившиеся в иневийской ссылке по столичному шику, хотели жить широко и тратили как сорили, не глядя в цены. Сам Шредер также вынужден был обновить все, от жилья и машины, до гардероба. Дом в кредит — но роскошный, опять же загородный дом… Пати для старинных друзей (все с положением в обществе) — и то влетело в такую копеечку, что пришлось распечатать загашник с осторожными иневийскими накоплениями, а единожды распечатанный, он напрочь утратил свойство хранить в себе накопленное — словно штормовым ветром выдувало оттуда деньги… И как прикажете увязывать концы с концами? На мальчишнике, в промежутке между безобразиями, он осторожно поделился будущими проблемами с ребятами, с тем же Михаелем из Конторы, который почти как брат ему был в юности, с Айзеком, другом детства, ныне вице-президентом одной из крупнейших страховых компаний страны, с Пабло, директором и владельцем риэлтерской фирмы — все дружно обещали помочь, но… Помогут, конечно, они — ему, он — им, но когда это все будет?

Если бы не иневийские связи, скромными золотыми ниточками потянувшиеся вслед за ним в столицу, было бы вовсе кисло, а так — ребята, подрядчики из местного муниципального бизнеса, поддержали его впрок своего рода безвозмездными авансами… Условно безвозмездными, без договоров и намеков, но с расчетом на сохранение сотрудничества в деле разграбления небольшого кусочка огромной городской казны. Или большого кусища, это уж как повезет. А казну — раз уж взялся за гуж — следует пополнять всемерно, на всеобщее благо, общественное и личное, но для этого трудиться, не все только отначивать. Предпринятые попытки возродить деловые и доверительные отношения с инвестиционной группой покойного Лауба закончились пшиком, потому что наследники умели только мотать и ругаться меж собою, причем не под ковром и не за кулисами, а публично, с помощью судов и желтой прессы… Неподалеку крутились темные людишки, гангстера, подставные лица от них, но этого Шредер сторонился всегда: вход туда талер — выхода нет. Или, по крайней мере, слишком велик риск позорного разоблачения, и неминуем шантаж по поводу позорного разоблачения… Да и не по рангу ему теперь, даже если бы и захотел.