Игры на свежем воздухе - Павел Васильевич Крусанов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Спечём, как угли поспеют. – Он бросил пакет возле занимающегося костра.
– А соль? – строго вопросил со стула профессор. – Соль взяли?
– Как без соли? – Пал Палыч пошарил в кармане рюкзака и вытащил пластмассовый аптечный пузырёк. – Без соли никак.
По мере того как огонь разгорался, пространство вокруг веселело, но за границами озарения мрак становился чернее и глуше. Томясь в засидках, все изрядно продрогли: на дворе октябрь – зябко. Пётр Алексеевич налил в стаканчики водки, передал каждому и наколол на нож солёный огурец.
– Давайте, Пал Палыч, выпьем за вас, – предложил Пётр Алексеевич. – За ваше гостеприимство и лёгкость на подъём. А что гусь с уткой не подлетели – не беда. Зорька впереди.
– Нет, – присев на пружинистый ивовый ствол, едва сдержавший его вес, замахал куском хлеба Пал Палыч. – За нас. За всех нас.
– За нас мы в следующий раз выпьем. – Цукатов ковырнул ножом в банке кроличью тушёнку. – Зачем всё в один тост мешать?
– Нет – за нас, – упорствовал Пал Палыч, словно сдавал экзамен на скромность. – В одно лицо – многовато. А на всех поделить – справедливо, в самый раз.
– Ну, тогда и за Броса. – Положив хлеб с куском тушёнки на колено, профессор потрепал холку тут же закрутившегося от счастья на месте и завертевшего хвостом пса. – Не подводит пока. В сентябре вальдшнепа в лесу выследил. Так-то он далеко не убегает, а тут – р-раз – и рванул. Я отозвал, остановил. Потом проходим за поворот, куда пёс бежал, а там, чёрт дери, метров через десять взлетает вальдшнеп. – Цукатов отпустил Броса и назидательно вознёс указательный палец. – Собаке надо верить, понимать её – она просто так не поведётся. Вот тоже случай был: стою в поле, вдруг – стая тетеревов летит. Я стрельнул два раза. Первая птица – слежу глазами, куда упала, а вторая на краю зрения тоже вроде спланировала. К первой подошёл, взял. Думаю, должна быть ещё – на стаю-то посмотрел, она заметно меньше стала. Пошёл с Бросом – давай ищи. И показываю, где искать надо. А он – в другую сторону. Я ему: «давай, чёрт дери, туда!» А он стоит, точно пень. Я ему: «что ты тут, дурак, встал!» Подхожу, а там тетерев. Совсем в другой стороне.
– Пить-то будем? – вернул профессора к действительности Пётр Алексеевич – он был доволен, что наконец обнаружилось существо, которому Цукатов готов был верить и которое стремился понимать. Брос нравился ему и самому.
Выпили.
– А и пёс, и человек, и каждый зверь – индивидуум, – покачиваясь на лозе, сказал Пал Палыч. – И относиться к этому надо с уважением. Вот говорят, нязаменимых нет. А что же Пушкин?
– Пушкин? – переспросил профессор.
– Он самый. Вот был Пушкин, так до сих пор ня родился ему подобный.
– Если бы каждый год такие, как Пушкин, рождались, – предположил Цукатов, – большая бы неразбериха вышла.
– Ня надо каждый год, – умерил плодовитость Пушкиных Пал Палыч. – А раз в сто лет. Сто лет прошло. И даже больше. Кого сейчас можно назвать? Из совряменных? Вот вам и прогресс.
– Тут на сухую не разберёшься, – перевёл стрелку Пётр Алексеевич и, потянувшись с бутылкой в руке, вновь наполнил стаканчики. – Пушкин для нашей литературы – Адам. Все жанры обозначил и в каждый русский дух вдохнул. – Вновь скатившись к общему месту, Пётр Алексеевич поспешил выкарабкаться: – А насчёт прогресса – это вы, Пал Палыч, верно. Я тоже не нахожу в нём ничего оптимистичного – и деменция, знаете ли, прогрессирует.
Костёр пылал. Над озером потянул ветерок. Чёрное небо на западе понемногу расчищалось от облаков, и там уже поблескивали звёзды. Пётр Алексеевич смотрел на них и удивлялся завидной сдержанности древних: подсчитывая искры в высях, они умудрились не возненавидеть арифметику – лично его она начинала нервировать, стоило только затеять счёт собственным глупостям. «И вообще, – подумал Пётр Алексеевич, – теперешние люди – такая дрянная публика, что любая гадость ей – божья роса и повод позабавиться. Хоть небеса свернись – ей всё потеха». Он закинул голову и попытался представить, как это выглядит, когда сворачивается берестой небо. За этим занятием не заметил, как разговор сошёл от Пушкина к знакомой теме.
– Я сетки кидаю, – говорил Пал Палыч, – но я ня злостный. Я взял, чтоб съесть. Природа всем дана – всем-всем. И мы в ней выживаем, друг друга поедая. А как иначе? Вот травину кто-то съел – насекомое или зверь. То насекомое птица склюнула или рыба с воды хватила. А мы того зверя, ту птицу и ту рыбину в свой чарёд бярём и – на сковородý. Все друг друга… – Пал Палыч на миг задумался, подбирая слово (взамен тени Пушкина где-то поблизости определённо парил дух Заболоцкого). – Это называется выживание. Ты понимаешь, что выживаешь, и надо как-то в этом кругообороте полаживать. Но человек… Природой так заложено, что у одного есть сознание полаживать и уметь в этом кругообороте жить, а у другого – шиш с хвостом…
Бутылка вскоре опустела, и Пётр Алексеевич достал из рюкзака вторую. Две охапки сушняка уже прогорели – Пал Палыч присел у костра, разворошил прутом, взвивая искряные вихри, угли, побросал в серый пепел штук шесть картофелин, подгрёб на них пылающий жар и сверху, выдёргивая из-под Петра Алексеевича сучья, снова навалил хвороста. Выпили под огурец.
– А что прокурор? – спросил Цукатов. – Соблюдает кругооборот?
В недавнем прошлом Пал Палыч дружил с одним вышедшим в отставку прокурором, переехавшим из Подмосковья под Новоржев, в Петровское. Как полагал сам Пал Палыч – подальше от тех, кого успел во время своей прокурорской службы сильно обидеть. Ничего не попишешь, издержки профессии. Тот тоже баловался охотой: завёл собаку, купил бортовую «буханку», и вместе с Пал Палычем они колесили по здешним угодьям, тишком заглядывая и в соседние. Потом между ними пробежала кошка, и последние годы оба сторонились друг друга, хотя жёны, кажется, продолжали водить компанию. Впрочем, вспоминая прокурора, в детали Пал Палыч обычно не вдавался.
– Я с им ня знаюсь, – не скрывая раздражения, мотнул головой Пал Палыч. – Я человек преданный – если дружить, то до гроба, а если разругался, то навсегда. И по второму кругу ня возвращаюсь – мне это ня надо. Если в человека
